Друзья Юлия Цезаря уговаривали его возглавить эту кампанию, обещая
испросить для нее у сената и народа римского восемь легионов; они
доказывали Юлию Цезарю, что, располагая армией из сорока восьми тысяч
легионеров и двадцати или двадцати двух тысяч легковооруженных пехотинцев
и союзнической кавалерии, он без труда одержит победу над гладиаторами.
Однако Цезарь, которому не давали спать триумфы и победы Помпея,
решительно отказался от вмешательства в эту войну. Она была не менее
трудна, чем война с Марианом Домицием и царем Ярбой в Африке (как раз за
африканскую войну Гней Помпеи и получил триумф), но в то же время
невыгодна в том отношении, что победитель не был бы награжден ни триумфом,
ни даже овацией, ибо римская гордость не допускала, чтобы презренным
гладиаторам была оказана честь признания их воюющей стороной.
- Нет, уж если я приму на себя ведение войны, то только такой, чтобы в
случае победы я мог надеяться на триумф, который послужит мне ступенью к
званию консула.
Так отвечал Цезарь своим друзьям. Возможно также, что в душе своей он
таил другую причину, побуждавшую его отклонить предложение. Цезарь своим
орлиным взором видел все язвы, подтачивавшие в это время Римскую
республику, открыл их причины в прошлом и взвешивал их возможные
последствия в будущем; он ясно видел, что гладиаторы, взявшиеся за оружие,
несчастные рабы, примкнувшие к ним, нищие волопасы из Самния, ставшие под
их знамена, как раз и представляли собой те три класса неимущих и
угнетенных, стремления и силы которых он собирался использовать для того,
чтобы навсегда сломить и уничтожить тиранию надменных олигархов; он
понимал, что если он хочет привлечь симпатии и завоевать любовь этих
обездоленных и намеревается предстать перед ними в качестве их спасителя,
то ему не следует пятнать себя кровью гладиаторов. Поэтому в день комиций
вместо Цезаря на Форум явился, завернувшись в белоснежную тогу, Марк
Лициний Красс и выставил свою кандидатуру в преторы Сицилии; сделать это
его уговаривали самые влиятельные сенаторы, бесчисленные его клиенты, а
главным образом, его подталкивало собственное честолюбие, не дававшее ему
покоя: ему уже мало было считаться первым в Риме по богатству и влиянию,
его мучило ненасытное желание добиться военных лавров, которыми уже много
лет был увенчан Помпей.