Данный документ представляет значительный интерес не только с точки зрения источниковедения и исторической филологии, но и как источник по истории традиционного монгольского права, а именно процессуального, т.е. касающегося судебных правоотношений.
Сразу стоит отметить, что судебный процесс в традиционном монгольском праве до сих пор привлекал очень мало внимания исследователей – вероятно, прежде всего, из-за отсутствия источников, позволяющих воссоздать более-менее целостное представление об этой отрасли права. Только несколько исследователей, насколько нам известно, занимались проблемами организации и деятельности судов в Монголии XIX – начала ХХ вв. (периода, которым предположительно датируется и исследуемый документ).
Ряд западных исследователей 1960-х – 2000-х гг. (Ч. Боуден, Г. Серруйс, Д. Хойшерт-Лааге) предпринимали попытки рассмотреть вопросы организации суда и судопроизводства на основе конкретных судебных дел, анализируя стадии судебного разбирательства, виды используемых доказательств, порядок подведомственности дел и т.п.[12, с. 71–90; 13, с. 571–592; 15, с. 205–222;16, с. 471–511]. В последнее время большую работу по исследованию т.н. локальных правовых актов Монголии рассматриваемого периода проводит ученый из Внутренней Монголии Х. Эрдэнчулуу, вводя в оборот, в т.ч. и судебные документы [14, c. 40-53].
В какой-то степени касался процессуальной проблематики и Г.Ц. Пюрбеев, который в своем преимущественно филологическом исследовании памятника монгольского права XVIII в. «Халха Джирум» сгруппировал значительное количество понятий, касающихся судопроизводства и судебной системы, различных категорий преступлений и преступников, повинностей, штрафов и наказаний [9, с. 28–40]. Так, он выделил понятия, обозначающие суд и судей, судебных исполнителей, других участников процесса – истца, ответчика, различные категории свидетелей, виды преступлений (убийство, причинение телесных повреждений, кража, клевета и пр.) и преступников (вор, конокрад, скупщик краденного и т.д.). Отдельно сгруппированы Г.Ц. Пюрбеевым названия штрафов и иных наказаний, определявшихся судом (штрафы скотом и ценными вещами, наказание кнутом, заковывание в колодки и сажание в яму, конфискация имущества и пр.). Также исследователем к судебной терминологии отнесены и конкретные выражения, касающиеся возбуждения и прекращения судебного дела, различных стадий процесса (дача показаний, допрос, вынесение решения и пр.). Данные, собранные Г.Ц. Пюрбеевым, могут оказать существенную помощь в изучении не только рассматриваемого документа, но и других памятников монгольского права, а также иных архивных документов, относящихся к сфере правоотношений.
Однако, как можно видеть, большинство исследователей, занимавшихся вопросами процесса в монгольском традиционном праве, сосредотачивались на юридических документах – нормативных и правоприменительных актах, т.е. правовых сводах, законах, решениях судов и других органов власти. Настоящий же документ представляет собой неюридический источник сведений о праве.
К сожалению, тот факт, что это всего лишь сохранившийся фрагмент более объемного текста, не позволяет точно классифицировать этот документ по типу. Однако, судя по стилю и содержанию, он не является ни частью правового свода, ни нормативным, ни правоприменительным актом. По-видимому, он представляет собой что-то вроде «юридической консультации» человека, сведущего в праве и судебном процессе. Следовательно, можно отнести этот текст (с некоторой долей условности, конечно) к категории «правовой доктрины», которая в качестве источника права широко применялась в древности и средневековье и продолжает использоваться до сих пор в странах, относящихся к традиционной правовой семье [2, с. 105–107; 7, с. 667–668]. Впрочем, делать однозначно такой вывод относительно данного текста не позволяет то, что, как уже отмечалось, от него сохранился лишь фрагмент.
Тем не менее, этот документ представляет большую ценность как источник, касающийся не только (и даже не столько) права, но и правосознания монголов – причем в такой специфической сфере, как процессуальные правоотношения. Так, судя по тексту, его автор прекрасно дифференцирует различные виды тяжб, т.е. судебных дел, которые могут подаваться также в суды различных инстанций. Так, споры о собственности или растрате, согласно анализируемому тексту, предпочтительнее решать при посредстве «собравшихся судей», т.е. лиц, которые знают право и пользуются хорошей репутацией.
Этот вид суда имеет весьма древние корни в тюрко-монгольском мире: с древнейших времен он существовал как суд родоплеменных вождей и старейшин, выносивших решение на основе своих знаний и представлений о праве – «торе» [8; с. 536–537]. Возрождение таких судов у кочевников Евразии фиксируется в источниках XV в., после падения Монгольской империи и государств имперского типа, сменивших ее – империи Юань в Китае, государства ильханов в Иране, Золотой Орды, Чагатайского улуса в Центральной Азии. Так, например, венецианский дипломат Иосафат Барбаро, посетивший Золотую Орду в 1420-е гг., сообщает: «Суд происходит во всем лагере, в любом месте и безо всякой подготовки. Поступают таким образом. Когда кто-то затевает с другим ссору… то оба, – а если их было больше, то все, – поднимаются и идут на дорогу, куда им покажется лучше, и говорят первому встречному, если он человек с каким-нибудь положением: «Господин, рассуди нас, потому что мы поссорились». Он же, сразу остановившись, выслушивает, что ему говорят, а затем решает, как ему покажется, без всякого записывания, и о том, что он решил, никто уже не рассуждает. В таких случаях собирается толпа людей, и он, высказав свое решение, говорит: «Вы будете свидетелями!». Подобные суды постоянно происходят по всему лагерю…» [1, с. 145–146].
В дальнейшем этот суд получил широкое распространение среди кочевых народов Центральной Азии – казахов, каракалпаков и др. под названием суда биев, которые являлись (в отличие от родоплеменных вождей, судивших своих соплеменников в прежние времена) судьями, выбираемыми самими участниками судебного разбирательства. В случае, если первое же решение такого бия казалось тяжущимся и другим участникам процесса справедливым, к нему обращались и впоследствии, так что, некоторые из таких биев приобретали известность и авторитет, не меньший чем даже ханы и другие законные правители [4, с.40–49]. При этом, как правило, единолично народный судья разбирал дело между членами одного рода, тогда как в случае межродового конфликта обычно дело передавалось на совместное рассмотрение нескольких биев, происходящих из разных родов и племен [11, с. 511–512] – собственно, именно этот момент, вероятно, и нашел отражение в анализируемом тексте, где разбор дела более чем одним судьей (который мог быть и связан с тем или
иным участником процесса) представлено как гарантия справедливого решения.
В тексте анализируемого документа также подчеркивается еще одно преимущество этого вида суда: «при наличии малого количества доказательств в первый раз оставляют без наказания». Это тоже свидетельствует о полуофициальном характере разбирательства, осуществляющегося «собравшимися судьями»: ведь судьи, являющиеся представителями власти, в таком случае непременно наложили бы на участника, не представившего достаточных доказательств наказание – и как на проигравшего, и как на оговорившего своего соперника. Выбираемые же сторонами судьи, как правило, не прибегали к формальному исследованию доказательств, опираясь преимущественно на собственное усмотрение, свое представление о законе и справедливости и, соответственно, в большей степени оценивая личности тяжущихся, а не формальные доказательства. Поэтому наиболее широко распространенным видом доказательств были показания сторон и, в случае необходимости, свидетелей, а если их было недостаточно, то тяжущиеся приносили присягу, призывая богов в свидетели, что говорят правду, и их претензии обоснованны [17, с. 71–72]. В условиях отсутствия письменности (и вообще грамотности) среди населения Монголии в рассматриваемый период подобный подход к судебным доказательствам представляется вполне оправданным и логичным. И поэтому разбирательства осуществлялись достаточно быстро (судьи «торопятся», как отмечается в исследуемом документе) – как правило, в течение одного дня.
А вот суд тушимэлов, т.е. законных представителей власти, чиновников, имеющих, в т.ч. и судебные правомочия [3, с. 21, 31; 6, с. 43, 59], представляет собой, в глазах автора текста, куда более официальную и, как следствие, более строгую инстанцию. В нее следует обращаться уже не по поводу имущественных споров, т.е. с исками частноправового характера, а в случае совершения уголовных преступлений – драки (и, вероятно, причинения ее участниками друг другу телесных повреждений), прямого нарушения закона аратами и т.д., т.е. когда дело касается не только правоотношений частных лиц, но и нарушения правопорядка, защищаемого официальными правовыми предписаниями и органами государственной власти. Отметим, что автор текста отражает не только собственное представление о компетенции суда тушимэлов, но и формальные основы судоустройства Монголии рубежа XIX–ХХ вв., когда официальное судопроизводство производилось обычно в случае совершения тяжких преступлений [5; с. 233].
Таким образом, текст о том, как вести тяжбу, представляется весьма ценным источником, проливающим свет не только на право, но и на правосознание монголов накануне революции, хорошо ориентировавших в различных видах тяжб и юрисдикции различных категорий судов. При этом предпочтение традиционно отдавалось менее формальному суду «собравшихся судей», тогда как до суда официальных представителей власти тяжущиеся старались не доводить и обращались к нему только в особых случаях. Любопытно, что подобное отношение к суду и сегодня встречается в странах и народах, относящихся к системе традиционного права: сходная позиция, связанная с предпочтением при разрешении бытовых и имущественных споров неформального третейского суда официальным судебным инстанциям отмечается исследованиями, например в Туве и даже в Китае.
Думается, привлечение подобных архивных документов в дальнейших междисциплинарных исследованиях позволит более подробно изучить не только правотворческую и правоприменительную деятельность монголов, но и их правосознание, также являющееся важной и неотъемлемой частью традиционной монгольской правовой культуры.