Спойлер (раскрыть)
Вступление в Москву. — Пожар. — Император переезжает в Петровское. — Мюрат в авангарде. — Тутолмин. — Император возвращается в Москву. — Характер оккупации. — Останемся ли мы в Москве? — Театр в Москве. — Наполеон хочет послать Коленкура в Санкт-Петербург. — Отказ Коленкура. — Миссия Лористона. — Колебания Наполеона. — Зима в России. — Бой под Винковом. — Московская администрация.
В ожидании этих сведений император объездил по разным направлениям холмы, которые господствуют над Москвой с запада. Возвратившись к заставе, он приказал мне написать великому канцлеру [152] в Париж и герцогу Бассано в Вильно, что мы находимся в Москве, и пометить письма Москвой. Он поставил патрули, чтобы ни один солдат не мог войти в город, но проникнуть туда было так легко, что эта предосторожность не очень помогала. В городе была небольшая перестрелка с вооруженными крестьянами, отставшими солдатами и казаками. Пленные были переданы в корпус князя Экмюльского, который стоял на позициях перед городом. Офицеры штаба Неаполитанского короля и штаба главного командования, которым было поручено раздобыть сведения, прибывали один за Другим и подтверждали полученные уже ранее сообщения.
Король преследовал по пятам арьергард неприятеля, продолжавшего свое отступление[153]. Русский офицер, командовавший арьергардом, превозносил храбрость короля, но порицал его неосторожность. «Мы до такой степени восхищается вами, — сказал он ему, — что наши казаки дали себе слово не стрелять по такому храброму государю, но в один прекрасный день с вами может все же случиться несчастье». Он уговаривал короля умерить свою благородную отвагу. Так как эти комплименты позволяли русским выиграть время, то их щедро расточали королю, тем паче что он явно был чувствителен к ним. Он одалживал у всех различные драгоценности, чтобы сделать подарки таким любезным неприятелям. Офицер для поручений Гурго [154], последовавший за королем, чтобы выполнить некоторые распоряжения императора, предложил королю свои часы с боем, которые тот поспешил преподнести казачьему офицеру.
Когда авангард почти прошел через весь город, граф Дюронель и Гурго, ехавшие вместе с королем, покинули его, чтобы отправиться во дворец и в арсенал, где Гурго захватил 60 казаков.
В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, все находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Отставшие русские солдаты совершали кое-какие бесчинства; их арестовывали каждую минуту, но так как небольшого числа жандармов, находившихся в распоряжении Дюронеля, было недостаточно для всего города, то он занялся Кремлем и Воспитательным домом и сохранил их в неприкосновенности. Он отправил императору просьбу о присылке каких-нибудь воинских частей и предупредил его, что все дома полны отставших неприятельских солдат и императору нечего и думать о вступлении в город до тех пор, пока не удастся обыскать часть домов и организовать патрульную службу по кварталам; такие патрули необходимы, так как город занимает огромное пространство. Император предписал ему обратиться к герцогу Тревизскому [155], корпус которого должен был занять город; но численность корпуса сильно сократилась, а кроме того, маршал считал, что нельзя распылять свои силы в первые моменты, тем паче что приближалась ночь; он предоставил поэтому Дюронелю лишь слабые и недостаточные отряды. Как я уже сказал, состоятельные жители бежали. Все власти оставили город, и он .походил на пустыню. Не было даже возможности образовать какую бы то ни было администрацию. Оставались только учителя (гувернеры-французы), несколько торговцев-иностранцев и отдельные жители из низших слоев населения, а также прислуга в некоторых особняках.
Трудно передать впечатление, которое произвели эти известия на императора. Я никогда не видел, чтобы он находился под таким сильным впечатлением. Он был очень озабочен и проявлял нетерпение после двухчасового ожидания у заставы; а новые донесения навели его, очевидно, на весьма серьезные размышления, так как его лицо, обычно столь бесстрастное, на сей раз ярко отражало его разочарование.
Граф Дюронель, которого император назначил комендантом города, ревностно и энергично занимался восстановлением порядка. Он посылал императору сведения, которые ему удавалось собрать и которые целиком подтверждали то, что он уже сообщил. Московский губернатор Ростопчин[156] покинул город только в 11 часов утра, после того как он эвакуировал все учреждения и население. Весьма незначительное число представителей имущих слоев и несколько тысяч жителей из низших слоев населения остались только потому, что не принадлежали к числу вельмож и их положение не давало им возможности разузнать, куда же надо ехать. Большинство домов были столь же пустынны, как и улицы. Губернатор скрывал от жителей проигрыш сражения и даже проект эвакуации города вплоть до последнего момента. Нам удалось захватить лишь небольшую часть архивов и драгоценностей. В арсенале оставалось немного оружия; отставшие солдаты и ополченцы прятались в домах; они были вооружены. Дюронель снова поэтому просил императора не вступать в город. С оставшимися было трудно объясняться; трудно было даже найти проводников или толковых осведомителей; для этого требовалось много времени.
Все эти сообщения еще более усилили озабоченность императора. Некоторое время он прохаживался у заставы взад и вперед, потом, сев на лошадь, подъехал к находившемуся поблизости князю Экмюльскому; все вместе мы проехали по деревне, расположенной возле города. Император произвел рекогносцировку окрестностей на Довольно большом расстоянии; он предложил князю Экмюльскому следить за тем, чтобы ни один из пленных не мог бежать. Князь Невшательский, присутствовавший при этом, сказал мне, что «маршал, наверное, в точности выполнит приказ, который он заранее предвидел, так как предписал своим войскам стрелять по порученным им пленным, если они попытаются бежать».
Император вернулся обратно и проехал по предместью до моста, часть которого была разрушена; так как река в этом месте была глубиною всего в два фута, то мы перешли ее вброд. Император доехал до конца улицы на противоположном берегу, а затем вернулся и стал торопить с починкой моста, чтобы можно было по нему перевозить снаряжение. Он велел расспросить нескольких жителей, но они, как оказалось, не знали ни о том, что происходило в городе, ни даже об отступлении русской армии до самого момента эвакуации города в день нашего вступления в Москву.
Император оставался у моста до самой ночи. Его главная квартира была устроена в грязном кабаке — деревянном строении у въезда в предместье. Неаполитанский король, преследовавший неприятеля, доносил императору, что он захватывает много отставших; неприятельская армия двигается, по их словам, по Казанской дороге. Он подтверждал то, что мы узнали в городе, а именно, что Кутузов скрывал проигрыш сражения и свое движение на Москву вплоть до вчерашнего дня; власти и жители бежали из города в прошлую ночь, а частью даже сегодняшним утром; губернатор Ростопчин узнал о проигрыше сражения лишь за 48 часов до нашего вступления в Москву; до тех пор Кутузов говорил только о своих успехах, своих маневрах и о тех потерях, которые он, по его словам, причинил нам. Неаполитанский король надеялся отбить у неприятеля часть его обозов и, по-видимому, был уверен в том, что отрежет его арьергард, так как ему казалось, что у русских крайний упадок духа. Он повторял эти сообщения во всех своих донесениях.
Все эти сведения были приятны императору, и он вновь развеселился. Правда, он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, — все эти события, которые Кутузов, бесспорно, скрывал до последнего момента как от губернатора Ростопчина, так и от своего государя, должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань.
К 11 часам вечера было получено сообщение, что горят Торговые ряды. Герцог Тревизский и граф Дюронель отправились туда; этот ночной пожар нельзя было прекратить, так как под рукой не было никаких противопожарных средств, и мы не знали, где достать пожарные насосы. Жители и солдаты грабили лавки, в которые они успели проникнуть.
В течение ночи было еще два небольших пожара в предместьях, далеких от того предместья, где остановился император; их приписали неосторожности солдат на некоторых бивуаках, и был отдан приказ усилить меры охраны. Так как эти несчастные происшествия не имели особых последствий, то им не придали никакого значения. Гвардия получила приказ выставить посты в различных учреждениях. Герцог Тревизский и Дюронель, ни на минуту не покидавшие седла, делали все, что могли, чтобы обеспечить спокойствие в этом огромном городе. Дюронель, не располагая достаточными средствами для поддержания порядка, утром лично явился с докладом к императору и предложил ему передать управление городом герцогу Тревизскому, войска которого занимали город и который, следовательно, обладал необходимыми силами. Император согласился с этим предложением, и Дюронель сам отвез герцогу Тревизскому приказ взять на себя управление Москвой.
В полдень[158] император отправился в Кремль. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах. В три часа император сел на лошадь, объехал Кремль, был в Воспитательном доме, посетил два важнейших моста и возвратился в Кремль, где он устроился в парадных покоях императора Александра.
Только тогда мы узнали о воззвании к армии, которое Кутузов выпустил накануне сражения.
Некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно. Наоборот, по другим сведениям, обе эти персоны, не любившие друг друга, встретились лишь на короткий миг, и Кутузов вплоть до последнего момента оставлял как Ростопчина, так и императора Александра в неведении, ибо в Москве, как и в Петербурге, было отслужено благодарственное молебствие по случаю победы Кутузова. Мы узнали, что первый транспорт раненных в последнем сражении прибыл в Москву 12-го; 13-го по городу распространились было слухи о какой-то неудаче, но затем эти слухи рассеялись; в этот день и на следующий из Москвы отправляли ополченцев в армию; даже видные лица были осведомлены о случившемся лишь накануне нашего вступления. Императору сообщили также много сведений о зажигательном воздушном шаре, над которым долго работал под покровом тайны некий англичанин или голландец по фамилии Шмидт. Этот шар, как уверяли, должен был погубить французскую армию, внести в ее ряды беспорядок и разрушение. Тот же изобретатель изготовлял много гранат и горючих материалов. Большая часть горючих материалов, найденных во многих учреждениях и приготовленных для поджога, действительно была изготовлена по определенной системе.
Многие сведения противоречили друг другу и доказывали, что те, кто покинул город, даже в последний момент не посвятили остающихся в свои планы. Одна старая французская актриса рассказывала стольким лицам о разговоре, который она якобы имела с генералом Бороздиным [159], что император пожелал ее видеть. По словам Бороздина (или этой актрисы), недовольство против императора Александра и против нынешней войны из-за Польши достигло крайних пределов; русские вельможи хотят мира во что бы то ни стало и принудят к этому императора Александра, так как опасность угрожает их главным поместьям и наиболее ценной части их состояния. Кутузов обманул петербургский двор, общественное мнение и московскую администрацию. Считали, что он одерживает победы. Внезапная эвакуация Москвы разорит русское дворянство и принудит правительство к миру. Дворянство взбешено против Кутузова и против Ростопчина, которые усыпили его лживыми успокоениями.
В восемь часов вечера начался пожар в одном предместье. Туда послали людей и забыли об этом пожаре, так как его приписали неблагоразумию каких-либо солдат или офицеров.
Император удалился к себе рано; все были утомлены и отправились по его примеру спать. В половине одиннадцатого мой лакей, дельный человек, который был со мною в Петербурге во время моего посольства, разбудил меня и сказал, что вот уже три четверти часа, как город в огне. Как только я открыл глаза, я не мог в этом сомневаться, ибо зарево пожара давало такое освещение, что можно было бы читать в глубине комнаты, не зажигая света. Я вскочил с постели и послал лакея разбудить обер-гофмаршала, а сам начал пока одеваться. Так как пожар был в одной из наиболее отдаленных от Кремля частей города, то мы решили послать за справками к губернатору, привести гвардию в боевую готовность и дать императору поспать еще некоторое время, ибо он был сильно утомлен после событий предыдущих дней. Я вскоре поехал верхом, чтобы посмотреть, что происходит, отправить подмогу, которую можно было бы собрать, и удостовериться, что имущество моего ведомства, — а оно было разбросано по всему городу, — не подвергается никакому риску. Ветер был северный и довольно сильный, как раз с той стороны, где был виден пожар в двух местах; он гнал пламя к центру, что придавало огню необычайную свирепость. К половине первого ночи вспыхнул третий пожар [160], немного западнее, а вслед за тем и четвертый, в другом квартале, по направлению ветра, который несколько повернул на запад. К четырем часам утра пожар распространился повсюду, и мы сочли необходимым разбудить императора, который послал офицеров разузнать, что происходит и как это могло случиться.
Войска были в боевой готовности. Немногие оставшиеся в городе жители выбегали из домов и собирались в церквах; повсюду слышны были только стоны. Часть пожарных насосов, которые мы искали со вчерашнего дня, была увезена неприятелем; оставшиеся были приведены в негодность. Офицеры и солдаты привели захваченных в разных домах будочников (полицейские стражники на перекрестках) и мужиков (русские крестьяне), которых они, по их утверждению, застали, когда те хотели поджечь приготовленные в домах горючие материалы. Поляки донесли, что они арестовали уже таких поджигателей и убили их; по их словам, эти люди и некоторые жители признались, что русский губернатор дал агентам полиции приказ поджечь ночью весь город. Мы отказывались верить этим сообщениям; арестованных было приказано оставить под стражей; был отдан также приказ произвести новые обыски и соблюдать величайшую осторожность. Во все кварталы, не охваченные пожаром, были отправлены патрули; мы добрались до источников всех тех сведений, которые только что были получены, и они подтвердились одно за другим. Император был очень озабочен.
В первые моменты он объяснял пожар беспорядками в войсках и той небрежностью, с которой жители покинули дома. Он не мог поверить, что русские сжигают свои дома, чтобы помешать нам спать в них. В то же время он предавался серьезным размышлениям о тех последствиях, которые могли иметь эти события для армии, и о тех ресурсах, которых они нас лишали. Он не мог убедить себя в том, что это являлось результатом великой решимости и великой добровольной жертвы. Донесения, следовавшие одно за другим, не позволили ему больше сомневаться, и он снова приказал принять все меры, которые могли бы прекратить это бедствие и привести к розыску исполнителей этих жестоких мероприятий.
Он вышел пешком из Кремлевского дворца около девяти с половиной часов; в этот момент привели еще двух поджигателей, захваченных на месте преступления. Они были в мундирах будочников. Подвергнутые допросу в присутствии императора, они повторили то, что заявляли уже раньше: от своего начальника они получили приказ поджигать все; дома были помечены, и все было приготовлено для поджога в различных кварталах по приказу, как им сказали, губернатора Ростопчина; офицеры распределили их по различным кварталам небольшими отрядами; приказ приступить к поджогу был дан им вчера вечером и вновь повторен утром одним из начальников. Они отказывались назвать имя этого начальника, но в конце концов один из них все-таки назвал его: это был какой-то незначительный унтер-офицер. Они не могли или не хотели объяснить, где он находится или как его можно найти. Они давали свои показания, которые тут же переводились на французский язык, в присутствии императора и сопровождавших его лиц. Много других показаний полностью подтвердили их слова. Все эти поджигатели были взяты под стражу и находились под тщательным надзором, некоторые из них были преданы суду, а восемьдесят человек казнены.
Пожар по-прежнему распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, в расстоянии более ста туазов[161] от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости. Воздух был так накален, горящие сосновые головни летели в таком количестве, что балки, поддерживавшие железную крышу арсенала, загорелись. Кровля кремлевских кухонь была спасена только потому, что там поставили на крыше людей с метлами и ведрами с водой, чтобы сбрасывать головни и смачивать кровлю. Лишь при помощи неслыханных усилий удалось потушить пожар в арсенале. Там был император, а в его присутствии гвардия была способна на все.
Я отправился в дворцовые конюшни, где стояла часть лошадей императора и где находились коронационные кареты царей. Потребовалась вся энергия и все мужество берейторов и конюхов, чтобы спасти их; одни из конюхов взобрались на крыши и сбрасывали горящие головни, другие работали с двумя насосами, которые по моему распоряжению были починены днем, так как они тоже были испорчены. Можно без преувеличения сказать, что мы стояли там под огненным сводом. С помощью тех же людей мне удалось спасти также прекрасный дворец Голицына и два смежных дома, один из которых уже загорелся. Людям императора ревностно помогали слуги князя Голицына, проявившие большую привязанность к своему господину. Каждый делал, что мог, чтобы поддержать принятые меры и остановить этот разрушительный огненный поток. Но воздух был раскален. Люди дышали огнем, и даже на обладателях самых здоровых легких это сказывалось потом в течение некоторого времени. Мост к югу от Кремля был до такой степени нагрет раскаленной атмосферой и падавшими на него головнями, что загорался каждое мгновение, хотя гвардия и в частности саперы считали для себя вопросом чести спасение этого моста. Я оставался там с генералами гвардейских частей и адъютантами императора; нам пришлось оставаться под огненным градом, чтобы поддержать энергию людей, боровшихся с огнем. Более минуты нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки гренадеров тлели на их головах.
Пожар распространился до такой степени, что весь север и большая часть западной стороны города, через которую мы вступили в Москву, прекрасный театральный зал и все крупные здания этой части города были совершенно уничтожены. Мы находились среди моря огня, а западный ветер продолжал дуть по-прежнему. Пожар усиливался, и нельзя было угадать, где и когда он остановится, потому что не было никаких средств локализовать его. Огонь перекинулся за Кремль. Но река должна была спасти восточную часть города.
К четырем часам дня пожар еще продолжался, и император думал, что эта катастрофа могла быть частью комбинации, связанной с какими-либо маневрами неприятеля, хотя частые донесения Неаполитанского короля и утверждали, что неприятель продолжает свое отступление по Казанской дороге; ввиду этого император отдал приказ о выступлении и запретил оставлять что бы то ни было в городе. Для ставки был предназначен дворец в Петровском на Петербургской дороге — увеселительный дворец, где останавливались императоры перед своим торжественным въездом в Москву, когда они приезжали для коронации. Из-за огня и ветра нельзя было проехать туда прямым путем. Пришлось кое-как среди обломков, пепла и даже среди пламени проехать через сожженную уже западную часть города, чтобы добраться до окраинных предместий. Мы достигли дворца лишь глубокой ночью и оставались там также и на следующий день.
Тем временем пожар продолжался с новой силой. Часть района, простирающегося от Кремля до Петровского, в котором разместились генеральный штаб и гвардия, была, однако, спасена. Император был очень задумчив: он не говорил ни с кем и вышел лишь на полчаса, чтобы осмотреть дворец изнутри и снаружи. Во время пребывания в Петровском он принял только князя Невшательского; князь воспользовался случаем и изложил все те соображения, которые ему внушил пожар, пытаясь убедить императора сделать выводы и не оставаться долго в Москве. Кому это жестокое зрелище не внушило бы предчувствия других несчастий!
В различных казенных и частных зданиях были заложены фитили, изготовленные на один и тот же лад; это факт, которому я был свидетелем наряду со многими другими лицами. Я видел эти фитили там, где они были приготовлены; многие из них были принесены и показаны императору. Фитили были найдены также и в предместье, через которое мы вступили в город, и даже в спальной в Кремле. Дюронель, герцог Тревизский, граф Дюма и многие другие видели их при въезде в город и были настолько удивлены, что призадумались, но в конце концов они не придали этому особого значения.
Показания полицейских солдат, признания полицейского офицера, которого задержали в день нашего вступления в Москву, — все доказывало, что пожар был подготовлен и осуществлен по приказу графа Ростопчина. Полицейский офицер, которого барон Лелорнь[162] нашел в городе, когда искал там депутацию, о которой спрашивал всех его величество, оказался человеком простодушным; он знал все подробности и был весьма искренен в своих признаниях, которые подтвердились во многих отношениях; обо всех приготовлениях к пожару он сообщил такие подробности, которые не оставляли больше никаких сомнений насчет приказов, отданных губернатором. Эти признания пролили тогда самый яркий свет на все дело.
Из нескольких поджигателей, которых предали суду, одни были казнены, а другие оставлены в тюрьме, по выражению императора, — как несчастные жертвы своего повиновения начальникам и приказам взбесившегося безумца. Полицейский офицер, которым в первый момент за отсутствием лучшего источника Лелорнь пользовался для разнообразнейших справок, был вначале так напуган, что казалось, будто он слегка тронулся. По крайней мере так можно было подумать, судя по его сообщениям. Его признания казались бредом сумасшедшего; на них не обратили тогда внимания. Несчастный довольно долго прозябал на гауптвахте, куда его посадили, когда надобность в нем миновала. После пожара вспомнили, что он предвещал его в первый же день; вспомнили также, что, когда начался в первую ночь небольшой пожар, который приписали неосторожности на бивуаках, расположенных слишком близко от деревянных домов предместья, этот офицер воскликнул, что очень скоро будет много других пожаров, а когда начался большой пожар, он стал кричать, что будет уничтожен весь город и что на этот счет даны соответствующие распоряжения. Другими словами, все его предсказания, которые, как казалось, объясняются умственным расстройством этого человека, оправдались; тогда его допросили снова. К тому, что он уже сказал и что говорили также различные поджигатели, которых полицейские офицеры собирали накануне отъезда губернатора Ростопчина в определенном месте (захваченный нами офицер указал это место, а другие допрошенные подтвердили его указание), он прибавил, что они получили приказ приготовить все для пожара; им предписали держаться наготове, чтобы быть в состоянии осуществить поджог, как только они получат соответствующее распоряжение; затем начальники каждый раз, то есть при каждой встрече, назначали своим унтер-офицерам новые свидания для получения от них отчетов; в день исполнения приказа в определенный час (указанный допрошенным нами офицером) каждый начальник получил распоряжение и передал его дальше унтер-офицерам своего участка; пожарные насосы были эвакуированы вместе с пожарными, а те, которые нельзя было увезти, были приведены согласно полученному приказу в негодность и поставлены подальше.
Еще до вступления в Москву у императора возникала мысль не оставаться там. Пожар и его последствия, то есть гибель части продовольствия, должны были как будто побудить императора последовать этому намерению. Вполне естественная мысль, что русские не пожертвовали бы своей столицей, если бы собирались вести переговоры о мире, также должна была разъяснить ему положение. Одно время казалось, что этот довод, как и ряд других, приводившихся ему немногими лицами, с которыми он говорил тогда о своих делах, а также соображения, бесспорно приходившие в голову ему самому и без нас, побудят его принять соответствующее решение; это было во время пребывания в Петровском и даже в первые моменты по его возвращении в Кремль. В самом деле, все было готово для отступательного движения, и князь Невшательский один момент надеялся на это. Но постоянные донесения Неаполитанского короля об упадке духа в русской армии и его обещания, которые он надеялся осуществить, быстро внесли изменения в намерения императора. Король по-прежнему считал, что русская армия бежит по Казанской дороге, что солдаты дезертируют, армия разлагается, казаки готовы ее покинуть, а многие из них склонны даже присоединиться к победителю.
Казачьи начальники продолжали все время расточать комплименты Неаполитанскому королю, который, в свою очередь, не переставал выказывать им свою щедрость. Авангарду не было надобности сражаться; казачьи офицеры являлись к королю за указаниями, чтобы осведомиться, до какого пункта он намерен продолжать переход и где он хочет расположиться со своим штабом. Дело доходило до того, что они охраняли назначенный им пункт до прибытия его отрядов, чтобы там ничего не случилось. Они настоящим образом кокетничали, чтобы понравиться королю, которому были весьма приятны эти знаки почтения. Император из-за этого с меньшим доверием относился к его донесениям. Эти любезности казались ему подозрительными. Он видел, что короля оставляют в дураках; он советовал ему не доверять так называемому движению Кутузова на Казань. Император не мог найти объяснения этому движению, а в утонченных вежливостях по адресу короля и в преувеличенном подчеркивании так называемого упадка духа и недовольства казаков он видел признаки какого-то надувательства. Хотя все эти сообщения разжигали его собственный пыл, он все же заключал из них, что от короля хотели скрыть какой-то маневр или завлечь его в какую-то ловушку.
18 сентября император возвратился в Кремль. Его отъезд из Москвы послужил сигналом к самым серьезным беспорядкам. Спасенные от пожара дома были разграблены. Несчастные жители, оставшиеся в городе, подвергались избиениям. Двери лавок и погребов были взломаны, и отсюда — все эксцессы, все преступления пьяных солдат, не желавших больше слушать своих начальников. Подонки населения, пользуясь этими беспорядками, также занимались грабежом и в расчете на свою долю добычи показывали солдатам погреба и вообще все места, где, по их мнению, могло быть что-нибудь спрятано. Армейские корпуса, стоявшие вне города, посылали туда отряды, чтобы не упустить своей части продовольствия и другого добра. Можно представить себе результаты этих поисков! Находили все, в том числе обильнейшие запасы вина и водки. Склады зерна, муки и сена, находившиеся на набережных, уцелели от пожара. Лошади терпели такой недостаток в фураже от Смоленска до Гжатска и от последнего сражения до вступления в Москву, что каждый из солдат стремился захватить больше сена и запастись им на несколько месяцев. Эти грабежи происходили 15 и 16-го. Часть продовольствия была истреблена тут же, на месте, но остатки его обеспечили нам изобилие на все время нашего пребывания в Москве и даже дали возможность кормить людей и лошадей в течение некоторого времени при отступлении [163].
Тотчас же по возвращении в Москву император занялся изысканием способов снять с французской армии в глазах Петербурга ответственность за пожар Москвы, для прекращения которого мы сделали все возможное; нельзя было заподозрить французскую армию в поджигательстве, если принять во внимание хотя бы ее собственные интересы. Он поручил Лелорню отыскать какого-нибудь русского, который мог бы рассказать в Петербурге подробно об этом событии и передать то, что ему поручат. Директор Воспитательного дома Тутолмин[164], подобно доблестному отцу семейства мужественно оставшийся во главе этого учреждения в Москве, хотя значительная часть детей была эвакуирована, был, по-видимому, пригоден для намеченной цели, тем паче что в качестве представителя одного из учреждений вдовствующей императрицы он пользовался бы доверием в обоих лагерях петербургского общества. Его позвали к императору. Лелорнь служил переводчиком. Император сказал ему, что ведет эту чисто политическую войну без всякого чувства враждебности; его главным желанием является мир; он выражал это желание по всякому поводу; он дошел до Москвы вопреки собственной воле; в Москве, как и в других местах, он сделал все для охраны имущественных ценностей и для прекращения пожаров, устраиваемых самими русскими. Когда Тутолмин изготовил свои письма, то одному из его служащих дали паспорт и средства передвижения, и Тутолмин отправил его в Петербург.
Вся армия за исключением корпусов Неаполитанского короля была расквартирована в городе или недалеко от него. Погорельцы укрывались в церквах и на кладбищах, где они считали себя в безопасности от притеснений со стороны военных; церкви в большинстве случаев находились на площадях и были изолированы от других строений, а потому уцелели от опустошений, произведенных пожаром. Многие из этих несчастных явились в Петровское. Для них делали все, что было возможно. Я поместил 80 погорельцев в доме Голицына. В их числе был шталмейстер императора Александра Загряжский [165], который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни. Я поместил там также одного генерал-майора, немца по рождению, который вышел в отставку после долголетней службы при императрице Екатерине. Эти несчастные потеряли все, и у них остались только солдатские шинели, в которые они кутались.
Наше возвращение в Москву было отнюдь не более веселым, чем наш выезд из Москвы. Я не в силах выразить, что я переживал после смерти моего брата. Зрелище последних событий окончательно меня доконало. Весь тот ужас, который окружал нас, еще более усугублял мою скорбь об убитом брате. Если человек, видя вокруг себя столько страданий и бедствий, не в состоянии ограничиться переживанием только своего личного горя, то он чувствует себя лишь еще более несчастным. Я находился в подавленном состоянии. Счастливы те, кто не видел этого ужасного зрелища, этой картины разрушения. Значительная часть города была превращена в пепел; северная часть, более близкая к Кремлю, уцелела, потому что ветер повернул на запад; некоторые обособленные районы, находившиеся в стороне, противоположной пожару, совершенно не пострадали. Прекрасные дворцы, окружающие Москву, были спасены от разрушительных замыслов; только дворец губернатора Ростопчина был сожжен дотла его владельцем, который выставил напоказ свою решимость — он считал ее несомненно весьма патриотической, — объявив о ней в афише, прибитой на дорожном столбе в его подмосковном имении Воронцове. Афишу принесли императору, который высмеял этот поступок. Он много говорил о ней в этом духе и послал ее на посмешище в Париж, но там, как и в армии, результат был совершенно противоположный. Афиша произвела глубокое впечатление на всех мыслящих людей и — по крайней мере поскольку речь шла о поступке Ростопчина, пожертвовавшего своим домом, — она встретила больше одобрения, чем критики. Вот ее текст: «В течение восьми лет я украшал эту деревню, жил здесь счастливо в лоне семьи. Жители этой земли, числом 1720 душ, покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, я оставил вам два моих дома в Москве с обстановкой стоимостью в полмиллиона рублей; здесь вы найдете только пепел».
Через несколько дней по возвращении в Кремль император во всеуслышание заявил, что он принял решение и останется на зимних квартирах в Москве, которая даже в ее нынешнем состоянии дает ему больше приспособленных зданий, больше ресурсов, больше средств, чем всякая другая позиция. Он приказал в соответствии с этим привести в оборонительное состояние Кремль и монастыри, окружающие город, а также приказал произвести разнообразные рекогносцировки в окрестностях, чтобы разработать систему обороны в зимнее время.
Император принял также много других мер предосторожности. Он сообщил, что отдал приказ о новых наборах во Франции и Польше, а также подготовляет организацию польских казаков (польскую легкую кавалерию Наполеон ошибочно называл «казаками»), о чем, по его словам, «уже отдано было раньше распоряжение». Резервы получили приказ присоединиться к нам, а все шедшие к нам пополнения, двигавшиеся эшелонами, должны были обеспечивать и охранять наш тыл, наши обозы и наши коммуникации. Здания почтовых станций были укреплены; эстафетная служба, которую я организовал еще в начале кампании, была предметом особого внимания. Сумка с депешами для императора и его штаба регулярно прибывала ежедневно из Парижа в Москву, пробыв в пути неполных 15 дней, а часто лишь 14. От Парижа до Эрфурта службу несли сменные почтальоны, от Эрфурта до Польши — курьеры бригадами по четыре человека, сменявшиеся через каждые 30 лье, в части Польши — снова сменные почтальоны, в пограничной полосе и в России — французские почтальоны, которых граф Лаваллет [166] сам отобрал, снабдил нашими лучшими почтовыми лошадьми и передал в мое распоряжение. В каждую смену "входили четыре почтальона; смена производилась через каждые пять — семь лье. Аккуратность эстафетной службы была поистине изумительной[167].
Император всегда с нетерпением ожидал эстафеты; задержка на несколько часов озабочивала его и даже вызывала беспокойство, хотя с эстафетной службой пока ничего еще не случалось. Парижский портфель, варшавский и виленский пакеты определяли степень хорошего или плохого настроения императора. То же самое было и с нами, так как счастье каждого таилось в известиях, получаемых им из Франции. Прибывали небольшие обозы с вином и другими предметами. Приезжали также в армию офицеры, хирурги, интендантские чиновники.
Донесения комендантов главных пунктов нашей коммуникационной линии были успокоительными. Из Парижа в Москву ехали так же просто, как из Парижа в Марсель. Однако всем было тяжело примириться с мыслью, что придется провести зиму так далеко от той самой Франции, к которой обращались все наши взоры. Мы были избалованы предыдущими походами императора; мир всегда доставался ценою лишений, длившихся всего лишь несколько месяцев; за исключением прусской и польской кампаний, зиму всегда проводили во Франции, а воспоминания об Остероде и Гутштадте, а также о снегах Пултуска и Прасница могли лишь навести на серьезные размышления.
Некоторые, в том числе и я, сомневались, что император действительно намерен провести зиму в Москве. Огромное расстояние, отделяющее нашу армию от Польши, давало неприятелю слишком много возможностей беспокоить нас; казалось, что множество соображений по-прежнему говорит против этого проекта. Однако император так тщательно и так подробно занимался осуществлением его, говорил о нем так определенно и, казалось, считал его столь необходимым для успеха нашего похода (если не удастся добиться мира до зимы), что даже самые недоверчивые должны были в конце концов поверить. Обер-гофмаршал и князь Невшательский тоже, по-видимому, убедились, что мы останемся в Москве. В соответствии с этим каждый делал разные запасы, собирал покинутую хозяевами мебель и другие вещи, которые могли понадобиться для пополнения его обстановки. Запасались дровами и фуражом. Словом, каждый запасался так, как если бы ему надо было провести в Москве все восемь месяцев, остающиеся до наступления весны.
Что касается меня, то, признаюсь, в том подчеркивании, с которым говорил император об этом проекте, а также и в принимаемых им мерах я видел лишь желание направить наши мысли в другую сторону и активизировать собирание продовольствия, а прежде всего желание, объявив о своем проекте, тем самым подкрепить предпринятые им предварительные шаги. О них не было известно никому. Тутолмин честно хранил их в тайне, как и Лелорнь, которому было поручено отправить второго нарочного. Император сказал, однако, князю Невшательскому несколько слов о характере этих шагов.
Император считал (впоследствии он подтвердил это в разговоре со мной), что его демарш (предпринятый помимо всего прочего с целью принципиально установить, что французы ни в какой мере не причастны к пожару Москвы и даже сделали все возможное для его прекращения) доказывает его готовность к соглашению, а потому из Петербурга последует ответ и даже предложение мира. Пожар Москвы заставил императора серьезно призадуматься, хотя он и старался скрыть от себя те последствия, к которым должна была привести такая решимость; он точно так же пытался скрыть от себя, как мало надежды на то, что правительство, принявшее такое решение, будет склонно заключить мир. Он по-прежнему хотел верить в свою звезду, верить в то, что Россия, истомленная войной, ухватится за всякую возможность положить конец борьбе. Он думал, что вся трудность только в том, чтобы найти способ завязать переговоры с соблюдением всех приличий; по его мнению, Россия приписывала ему большие претензии; но взятая им на себя инициатива, доказывая императору Александру, что сговориться об условиях будет легко, несомненно, приведет к предложениям мира. Я думаю, что император Наполеон в самом деле был бы очень сговорчив в отношении условий в этот момент, так как мир был единственным средством выкарабкаться из затруднений. Он изображал предпринятые им шаги как акт великодушия, словно можно было надеяться, что в Петербурге по-новому взглянут на его мотивы. Император старался внушить мысль, что предложения мира со стороны русских задерживаются их боязнью, как бы он не оказался слишком требовательным. Он надеялся таким путем выбраться из того затруднительного положения, в которое попал. Именно с этой надеждой на мир он и продлил свое злополучное пребывание в Москве.
Прекрасная погода, долго продержавшаяся в этом году, помогала ему обманывать себя. Быть может, до того как неприятель стал тревожить его тыл и нападать на него, он действительно думал, как он это говорил, расположиться на зимние квартиры в России. В этом случае, по его выражению, «Москва по самому своему имени явится политической позицией, а по числу и характеру своих зданий и по количеству еще сохранившихся здесь ресурсов — лучшей военной позицией, чем все другие, если мы останемся в России».
В кругу приближенных император говорил, действовал и распоряжался, исходя из предположения, что он останется в Москве, и притом с такой последовательностью, что даже лица, пользовавшиеся его наибольшим доверием, в течение некоторого времени не сомневались в этом.
Так обстояли дела через 10 или 12 дней после нашего вступления в Москву, и это мнение держалось до тех пор, пока артиллерийские обозы не стали подвергаться нападениям [168], а эстафеты стали запаздывать. Одна из эстафет была перехвачена; то же случилось с двумя ящиками писем из армии во Францию.
Видя, что осень приближается к концу, а никаких приготовлений к отъезду не делается, я в конце концов тоже стал сомневаться в добровольной эвакуации Москвы. Мне казалось невозможным, чтобы император мог думать об отступлении во время морозов, тем паче что не было принято никаких предосторожностей для того, чтобы уберечь людей от холода, а также для того, чтобы лошади могли передвигаться по льду, хотя можно было составить себе представление о зиме в России на основании опыта зимы в Остероде и в Польше[169]. Впрочем, воспоминание об этой зиме могло дать также и представление об упорстве императора.
Каждый день мы находили скрытые склады и погреба, в которых были спрятаны материи, одеяла, меха, и каждый покупал все, что ему казалось необходимым на зиму. Те, кто проявил эту предусмотрительность, обязаны ей своим спасением.
Я выплатил жалованье всем служащим моего ведомства и распорядился подбить шинели мехом или по крайней мере поставить меховые воротники всем, кому не удалось раздобыть достаточно меха на подкладку. Я приказал также запастись меховыми перчатками и шапками. Мне удалось спасти находившихся под моим начальством честных и храбрых слуг императора именно благодаря этой предусмотрительности, проявленной в первый же момент, когда было еще достаточно легко достать меха, а также благодаря стараниям и энергии начальника обоза Жи, который был со мной в Петербурге и познакомился с русским климатом.
Когда мы вступили в Москву, я организовал многочисленные мастерские с целью увеличить транспортные средства для перевозки сухарей и сена. Я приказал изготовить в кузницах побольше подков на шипах. Словом, я принял все необходимые меры предосторожности, чтобы не попасть в трудное положение, если мы будем передвигаться зимой, и я был рад, что благодаря этим мерам обозы и больные из моего ведомства благополучно доехали до Вильно.
Немедленно по возвращении в Москву император отдал распоряжение об устройстве парадов в Кремле; была устроена хлебопекарня; шла энергичная работа по постройке многочисленных кухонь. Стремительно развертывались оборонительные работы; часть корпуса князя Экмюльского разместили в казармах в самом городе. Была произведена тщательная уборка овощей, в частности капусты, на огромных огородах вокруг города. В районе двух-трех лье от города убрали также картофель и сено, сложенное в многочисленных стогах; транспорт был непрерывно занят перевозкой этих продуктов. Для снабжения императорского двора я отобрал людей, которые должны были пустить в ход мельницу; она давала нам муку, начинавшую уже становиться редкостью. Я приказал также заготовить большой запас сухарей и соорудить сани. Словом, я приготовлял все необходимое как на тот случай, если наше пребывание здесь затянется, так и на случай отступления. Воинские отряды обходили сельские местности, чтобы раздобыть скот, который, как и мука, становился большой редкостью. Удалось организовать регулярную раздачу пайков.
Госпитали были организованы довольно хорошо; в одной из боковых построек Кремля я устроил госпиталь для императорского двора. Там был безупречный уход за людьми. Надо воздать должное гг. Лерминье, Жуану и Рибу[170]: их заботливость и редкостная самоотверженность спасли многих несчастных, ослабевших после перенесенных ими чрезмерных лишений и заболевших нервной лихорадкой.
Пока предварительные запросы, направленные через Тутолмина, шли в Петербург, где в них не усматривали ничего, кроме доказательства наших затруднений, о которых там уже подозревали, император Наполеон, как я уже говорил, занимался своей обычной деятельностью: реорганизовывал корпуса, устраивал госпитали и обеспечивал снабжение, в том числе и снабжение на зиму. Ночь была для него вторым днем. Все его помыслы были посвящены Парижу и Франции. Эстафеты отправлялись туда полные разных декретов и распоряжений, датированных Москвой.
Война в Испании также поглощала его внимание[171]. Все те вопросы, которые были отодвинуты на задний план трудностями нашего похода, подготовкой войны и ведением ее в тяжелых условиях, вскоре снова стали в порядок дня, но заботы об Испании не отвлекали императора от того огромного дела, которое занимало и удерживало его в Москве.
Привыкнув диктовать мир тотчас же по прибытии во дворец государя, столицу которого он завоевывал, император был удивлен молчанием, которое хранил на сей раз его противник. Чем больше это молчание показывало ему, что нынешний противник и его нация полны воодушевления и отчаянной решимости, тем более он. убеждал себя, что мир можно заключить только в Москве. Его умеренность должна была примирить все; он снял с себя всякие обвинения в поджоге; он даже сделал все, чтобы остановить это бедствие. Он «не видит поэтому, — говорил он, — никакого особого повода к враждебности, которая помешала бы прийти к соглашению. Поскольку мы вошли в древнюю столицу России, оставить ее, не подписав предварительного мира, это значило бы создать видимость политического поражения, каковы бы ни были военные преимущества какой-либо другой позиции. Европа, — продолжал император, — смотрит на него, и положение, которое обеспечивает нам успех весною, она в настоящий момент расценивала бы все же как неудачу, а это могло бы повлечь за собой серьезные последствия».
Он торопился поэтому покончить с делом, не отправляясь на поиски позиции, более близкой к нашим флангам и грозной для противника, но могущей лишь в отдаленном будущем принудить его к миру, о котором мечтал император; он пошел бы сейчас на самые легкие условия, лишь бы они немедленно положили конец борьбе; и он говорил об этом как для того, чтобы создать определенное настроение в армии, так и для того, чтобы дать неприятелю почувствовать те опасности, которым тот может подвергнуться. Он все время повторял, что его позиция в Москве была весьма тревожной и даже угрожающей для России, если учесть те последствия, к которым могла бы привести малейшая неудача Кутузова, и те меры, которые он сам мог принять, чтобы воздействовать на население. Однако характер, который приняла война, а также молчание его противников показали императору не менее реальные опасности его собственной позиции, и он был готов эвакуироваться из России и удовольствоваться кое-какими мерами против английской торговли, чтобы спасти честь своего оружия. Он ограничивался тем, что соглашался осуществить свою цель только по видимости; но так как он не видел, чем можно заставить русских принять эти жертвы, если не предложить их сразу же в качестве вынужденных уступок, то придавал большое значение тому, чтобы завязать переговоры, которые привели бы ко взаимным объяснениям и, как он думал, к быстрому примирению.
По его словам император Александр не мог рассчитывать на такие условия соглашения, и он думал соблазнить его, предложив их в качестве своей добровольной жертвы, предназначенной оправдать Александра в глазах его нации. Увлекаясь этой идеей и не желая думать об уже сделанных шагах, он решил непосредственно написать императору Александру; Лелорню было поручено поискать в госпиталях или среди русских пленных какого-нибудь офицера высокого чина, чтобы послать его в Петербург. Он нашел брата одного из русских дипломатических агентов в Германии [172].
Император имел с ним такой же разговор, как и с Тутолминым. Он точно так же говорил ему о своих стремлениях к примирению и миру, но офицер почтительно высказал свои сомнения насчет возможности прийти к соглашению до тех пор, пока французы остаются в Москве. Император не обратил внимания на эти замечания ни тогда, ни потом; он отправил этого офицера со своим письмом, по-прежнему льстя себя надеждой, что молчание петербургского правительства объясняется только тем, что ему приписывают чрезмерные притязания, и рассчитывал, что Петербург ухватится за представляющийся ему случай воспользоваться возвещенной императором Наполеоном умеренностью. Именно эта роковая уверенность, именно эта несчастная надежда заставили его оставаться в Москве и бросить вызов зиме, которая подкосила нас быстрее, чем могла бы это сделать чума. Этот шаг, о котором в данный момент знали только князь Невшательский, Лелорнь и я, долго оставался в секрете согласно желанию императора.
Возвращаюсь к рассказу о Неаполитанском короле, который с такой доверчивостью следовал за русской армией по Казанской дороге. Один раз он приехал переночевать в Москву, видел императора и возвратился назавтра в авангард.
Во время его пребывания в Москве, когда вице-король, князь Невшательский и князь Экмюльский были у императора вместе с ним, император поднял вопрос, не требует ли здравая политика, чтобы мы немедленно двигались на Петербург, так как русские, по словам короля, находятся в состоянии полной дезорганизации и упадка духа, а казаки готовы покинуть армию. Действительно ли император думал об этой экспедиции? Рассчитывал ли он, что успеет закончить ее до больших морозов? Думал ли он, что армия в состоянии осуществить этот поход? Судя по тому, что перед тем и после того он говорил князю Невшательскому, для меня ясно, что у него никогда не было этого плана, неосуществимого при том состоянии, в котором находились наши артиллерия и кавалерия, да еще в то время, когда Кутузов стоял очень близко от нас с хорошо организованной армией и многочисленной кавалерией.
Вице-король и маршалы предавались меньшим иллюзиям, чем король, по поводу так называемой дезорганизации русских. Они подчеркивали, что армия нуждается в отдыхе и необходимо как можно скорее обеспечить ей хорошие зимние квартиры, чтобы реорганизовать ее.
В ожидании этих сведений император объездил по разным направлениям холмы, которые господствуют над Москвой с запада. Возвратившись к заставе, он приказал мне написать великому канцлеру [152] в Париж и герцогу Бассано в Вильно, что мы находимся в Москве, и пометить письма Москвой. Он поставил патрули, чтобы ни один солдат не мог войти в город, но проникнуть туда было так легко, что эта предосторожность не очень помогала. В городе была небольшая перестрелка с вооруженными крестьянами, отставшими солдатами и казаками. Пленные были переданы в корпус князя Экмюльского, который стоял на позициях перед городом. Офицеры штаба Неаполитанского короля и штаба главного командования, которым было поручено раздобыть сведения, прибывали один за Другим и подтверждали полученные уже ранее сообщения.
Король преследовал по пятам арьергард неприятеля, продолжавшего свое отступление[153]. Русский офицер, командовавший арьергардом, превозносил храбрость короля, но порицал его неосторожность. «Мы до такой степени восхищается вами, — сказал он ему, — что наши казаки дали себе слово не стрелять по такому храброму государю, но в один прекрасный день с вами может все же случиться несчастье». Он уговаривал короля умерить свою благородную отвагу. Так как эти комплименты позволяли русским выиграть время, то их щедро расточали королю, тем паче что он явно был чувствителен к ним. Он одалживал у всех различные драгоценности, чтобы сделать подарки таким любезным неприятелям. Офицер для поручений Гурго [154], последовавший за королем, чтобы выполнить некоторые распоряжения императора, предложил королю свои часы с боем, которые тот поспешил преподнести казачьему офицеру.
Когда авангард почти прошел через весь город, граф Дюронель и Гурго, ехавшие вместе с королем, покинули его, чтобы отправиться во дворец и в арсенал, где Гурго захватил 60 казаков.
В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, все находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Отставшие русские солдаты совершали кое-какие бесчинства; их арестовывали каждую минуту, но так как небольшого числа жандармов, находившихся в распоряжении Дюронеля, было недостаточно для всего города, то он занялся Кремлем и Воспитательным домом и сохранил их в неприкосновенности. Он отправил императору просьбу о присылке каких-нибудь воинских частей и предупредил его, что все дома полны отставших неприятельских солдат и императору нечего и думать о вступлении в город до тех пор, пока не удастся обыскать часть домов и организовать патрульную службу по кварталам; такие патрули необходимы, так как город занимает огромное пространство. Император предписал ему обратиться к герцогу Тревизскому [155], корпус которого должен был занять город; но численность корпуса сильно сократилась, а кроме того, маршал считал, что нельзя распылять свои силы в первые моменты, тем паче что приближалась ночь; он предоставил поэтому Дюронелю лишь слабые и недостаточные отряды. Как я уже сказал, состоятельные жители бежали. Все власти оставили город, и он .походил на пустыню. Не было даже возможности образовать какую бы то ни было администрацию. Оставались только учителя (гувернеры-французы), несколько торговцев-иностранцев и отдельные жители из низших слоев населения, а также прислуга в некоторых особняках.
Трудно передать впечатление, которое произвели эти известия на императора. Я никогда не видел, чтобы он находился под таким сильным впечатлением. Он был очень озабочен и проявлял нетерпение после двухчасового ожидания у заставы; а новые донесения навели его, очевидно, на весьма серьезные размышления, так как его лицо, обычно столь бесстрастное, на сей раз ярко отражало его разочарование.
Граф Дюронель, которого император назначил комендантом города, ревностно и энергично занимался восстановлением порядка. Он посылал императору сведения, которые ему удавалось собрать и которые целиком подтверждали то, что он уже сообщил. Московский губернатор Ростопчин[156] покинул город только в 11 часов утра, после того как он эвакуировал все учреждения и население. Весьма незначительное число представителей имущих слоев и несколько тысяч жителей из низших слоев населения остались только потому, что не принадлежали к числу вельмож и их положение не давало им возможности разузнать, куда же надо ехать. Большинство домов были столь же пустынны, как и улицы. Губернатор скрывал от жителей проигрыш сражения и даже проект эвакуации города вплоть до последнего момента. Нам удалось захватить лишь небольшую часть архивов и драгоценностей. В арсенале оставалось немного оружия; отставшие солдаты и ополченцы прятались в домах; они были вооружены. Дюронель снова поэтому просил императора не вступать в город. С оставшимися было трудно объясняться; трудно было даже найти проводников или толковых осведомителей; для этого требовалось много времени.
Все эти сообщения еще более усилили озабоченность императора. Некоторое время он прохаживался у заставы взад и вперед, потом, сев на лошадь, подъехал к находившемуся поблизости князю Экмюльскому; все вместе мы проехали по деревне, расположенной возле города. Император произвел рекогносцировку окрестностей на Довольно большом расстоянии; он предложил князю Экмюльскому следить за тем, чтобы ни один из пленных не мог бежать. Князь Невшательский, присутствовавший при этом, сказал мне, что «маршал, наверное, в точности выполнит приказ, который он заранее предвидел, так как предписал своим войскам стрелять по порученным им пленным, если они попытаются бежать».
Император вернулся обратно и проехал по предместью до моста, часть которого была разрушена; так как река в этом месте была глубиною всего в два фута, то мы перешли ее вброд. Император доехал до конца улицы на противоположном берегу, а затем вернулся и стал торопить с починкой моста, чтобы можно было по нему перевозить снаряжение. Он велел расспросить нескольких жителей, но они, как оказалось, не знали ни о том, что происходило в городе, ни даже об отступлении русской армии до самого момента эвакуации города в день нашего вступления в Москву.
Император оставался у моста до самой ночи. Его главная квартира была устроена в грязном кабаке — деревянном строении у въезда в предместье. Неаполитанский король, преследовавший неприятеля, доносил императору, что он захватывает много отставших; неприятельская армия двигается, по их словам, по Казанской дороге. Он подтверждал то, что мы узнали в городе, а именно, что Кутузов скрывал проигрыш сражения и свое движение на Москву вплоть до вчерашнего дня; власти и жители бежали из города в прошлую ночь, а частью даже сегодняшним утром; губернатор Ростопчин узнал о проигрыше сражения лишь за 48 часов до нашего вступления в Москву; до тех пор Кутузов говорил только о своих успехах, своих маневрах и о тех потерях, которые он, по его словам, причинил нам. Неаполитанский король надеялся отбить у неприятеля часть его обозов и, по-видимому, был уверен в том, что отрежет его арьергард, так как ему казалось, что у русских крайний упадок духа. Он повторял эти сообщения во всех своих донесениях.
Все эти сведения были приятны императору, и он вновь развеселился. Правда, он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, — все эти события, которые Кутузов, бесспорно, скрывал до последнего момента как от губернатора Ростопчина, так и от своего государя, должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань.
К 11 часам вечера было получено сообщение, что горят Торговые ряды. Герцог Тревизский и граф Дюронель отправились туда; этот ночной пожар нельзя было прекратить, так как под рукой не было никаких противопожарных средств, и мы не знали, где достать пожарные насосы. Жители и солдаты грабили лавки, в которые они успели проникнуть.
В течение ночи было еще два небольших пожара в предместьях, далеких от того предместья, где остановился император; их приписали неосторожности солдат на некоторых бивуаках, и был отдан приказ усилить меры охраны. Так как эти несчастные происшествия не имели особых последствий, то им не придали никакого значения. Гвардия получила приказ выставить посты в различных учреждениях. Герцог Тревизский и Дюронель, ни на минуту не покидавшие седла, делали все, что могли, чтобы обеспечить спокойствие в этом огромном городе. Дюронель, не располагая достаточными средствами для поддержания порядка, утром лично явился с докладом к императору и предложил ему передать управление городом герцогу Тревизскому, войска которого занимали город и который, следовательно, обладал необходимыми силами. Император согласился с этим предложением, и Дюронель сам отвез герцогу Тревизскому приказ взять на себя управление Москвой.
В полдень[158] император отправился в Кремль. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах. В три часа император сел на лошадь, объехал Кремль, был в Воспитательном доме, посетил два важнейших моста и возвратился в Кремль, где он устроился в парадных покоях императора Александра.
Только тогда мы узнали о воззвании к армии, которое Кутузов выпустил накануне сражения.
Некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно. Наоборот, по другим сведениям, обе эти персоны, не любившие друг друга, встретились лишь на короткий миг, и Кутузов вплоть до последнего момента оставлял как Ростопчина, так и императора Александра в неведении, ибо в Москве, как и в Петербурге, было отслужено благодарственное молебствие по случаю победы Кутузова. Мы узнали, что первый транспорт раненных в последнем сражении прибыл в Москву 12-го; 13-го по городу распространились было слухи о какой-то неудаче, но затем эти слухи рассеялись; в этот день и на следующий из Москвы отправляли ополченцев в армию; даже видные лица были осведомлены о случившемся лишь накануне нашего вступления. Императору сообщили также много сведений о зажигательном воздушном шаре, над которым долго работал под покровом тайны некий англичанин или голландец по фамилии Шмидт. Этот шар, как уверяли, должен был погубить французскую армию, внести в ее ряды беспорядок и разрушение. Тот же изобретатель изготовлял много гранат и горючих материалов. Большая часть горючих материалов, найденных во многих учреждениях и приготовленных для поджога, действительно была изготовлена по определенной системе.
Многие сведения противоречили друг другу и доказывали, что те, кто покинул город, даже в последний момент не посвятили остающихся в свои планы. Одна старая французская актриса рассказывала стольким лицам о разговоре, который она якобы имела с генералом Бороздиным [159], что император пожелал ее видеть. По словам Бороздина (или этой актрисы), недовольство против императора Александра и против нынешней войны из-за Польши достигло крайних пределов; русские вельможи хотят мира во что бы то ни стало и принудят к этому императора Александра, так как опасность угрожает их главным поместьям и наиболее ценной части их состояния. Кутузов обманул петербургский двор, общественное мнение и московскую администрацию. Считали, что он одерживает победы. Внезапная эвакуация Москвы разорит русское дворянство и принудит правительство к миру. Дворянство взбешено против Кутузова и против Ростопчина, которые усыпили его лживыми успокоениями.
В восемь часов вечера начался пожар в одном предместье. Туда послали людей и забыли об этом пожаре, так как его приписали неблагоразумию каких-либо солдат или офицеров.
Император удалился к себе рано; все были утомлены и отправились по его примеру спать. В половине одиннадцатого мой лакей, дельный человек, который был со мною в Петербурге во время моего посольства, разбудил меня и сказал, что вот уже три четверти часа, как город в огне. Как только я открыл глаза, я не мог в этом сомневаться, ибо зарево пожара давало такое освещение, что можно было бы читать в глубине комнаты, не зажигая света. Я вскочил с постели и послал лакея разбудить обер-гофмаршала, а сам начал пока одеваться. Так как пожар был в одной из наиболее отдаленных от Кремля частей города, то мы решили послать за справками к губернатору, привести гвардию в боевую готовность и дать императору поспать еще некоторое время, ибо он был сильно утомлен после событий предыдущих дней. Я вскоре поехал верхом, чтобы посмотреть, что происходит, отправить подмогу, которую можно было бы собрать, и удостовериться, что имущество моего ведомства, — а оно было разбросано по всему городу, — не подвергается никакому риску. Ветер был северный и довольно сильный, как раз с той стороны, где был виден пожар в двух местах; он гнал пламя к центру, что придавало огню необычайную свирепость. К половине первого ночи вспыхнул третий пожар [160], немного западнее, а вслед за тем и четвертый, в другом квартале, по направлению ветра, который несколько повернул на запад. К четырем часам утра пожар распространился повсюду, и мы сочли необходимым разбудить императора, который послал офицеров разузнать, что происходит и как это могло случиться.
Войска были в боевой готовности. Немногие оставшиеся в городе жители выбегали из домов и собирались в церквах; повсюду слышны были только стоны. Часть пожарных насосов, которые мы искали со вчерашнего дня, была увезена неприятелем; оставшиеся были приведены в негодность. Офицеры и солдаты привели захваченных в разных домах будочников (полицейские стражники на перекрестках) и мужиков (русские крестьяне), которых они, по их утверждению, застали, когда те хотели поджечь приготовленные в домах горючие материалы. Поляки донесли, что они арестовали уже таких поджигателей и убили их; по их словам, эти люди и некоторые жители признались, что русский губернатор дал агентам полиции приказ поджечь ночью весь город. Мы отказывались верить этим сообщениям; арестованных было приказано оставить под стражей; был отдан также приказ произвести новые обыски и соблюдать величайшую осторожность. Во все кварталы, не охваченные пожаром, были отправлены патрули; мы добрались до источников всех тех сведений, которые только что были получены, и они подтвердились одно за другим. Император был очень озабочен.
В первые моменты он объяснял пожар беспорядками в войсках и той небрежностью, с которой жители покинули дома. Он не мог поверить, что русские сжигают свои дома, чтобы помешать нам спать в них. В то же время он предавался серьезным размышлениям о тех последствиях, которые могли иметь эти события для армии, и о тех ресурсах, которых они нас лишали. Он не мог убедить себя в том, что это являлось результатом великой решимости и великой добровольной жертвы. Донесения, следовавшие одно за другим, не позволили ему больше сомневаться, и он снова приказал принять все меры, которые могли бы прекратить это бедствие и привести к розыску исполнителей этих жестоких мероприятий.
Он вышел пешком из Кремлевского дворца около девяти с половиной часов; в этот момент привели еще двух поджигателей, захваченных на месте преступления. Они были в мундирах будочников. Подвергнутые допросу в присутствии императора, они повторили то, что заявляли уже раньше: от своего начальника они получили приказ поджигать все; дома были помечены, и все было приготовлено для поджога в различных кварталах по приказу, как им сказали, губернатора Ростопчина; офицеры распределили их по различным кварталам небольшими отрядами; приказ приступить к поджогу был дан им вчера вечером и вновь повторен утром одним из начальников. Они отказывались назвать имя этого начальника, но в конце концов один из них все-таки назвал его: это был какой-то незначительный унтер-офицер. Они не могли или не хотели объяснить, где он находится или как его можно найти. Они давали свои показания, которые тут же переводились на французский язык, в присутствии императора и сопровождавших его лиц. Много других показаний полностью подтвердили их слова. Все эти поджигатели были взяты под стражу и находились под тщательным надзором, некоторые из них были преданы суду, а восемьдесят человек казнены.
Пожар по-прежнему распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, в расстоянии более ста туазов[161] от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости. Воздух был так накален, горящие сосновые головни летели в таком количестве, что балки, поддерживавшие железную крышу арсенала, загорелись. Кровля кремлевских кухонь была спасена только потому, что там поставили на крыше людей с метлами и ведрами с водой, чтобы сбрасывать головни и смачивать кровлю. Лишь при помощи неслыханных усилий удалось потушить пожар в арсенале. Там был император, а в его присутствии гвардия была способна на все.
Я отправился в дворцовые конюшни, где стояла часть лошадей императора и где находились коронационные кареты царей. Потребовалась вся энергия и все мужество берейторов и конюхов, чтобы спасти их; одни из конюхов взобрались на крыши и сбрасывали горящие головни, другие работали с двумя насосами, которые по моему распоряжению были починены днем, так как они тоже были испорчены. Можно без преувеличения сказать, что мы стояли там под огненным сводом. С помощью тех же людей мне удалось спасти также прекрасный дворец Голицына и два смежных дома, один из которых уже загорелся. Людям императора ревностно помогали слуги князя Голицына, проявившие большую привязанность к своему господину. Каждый делал, что мог, чтобы поддержать принятые меры и остановить этот разрушительный огненный поток. Но воздух был раскален. Люди дышали огнем, и даже на обладателях самых здоровых легких это сказывалось потом в течение некоторого времени. Мост к югу от Кремля был до такой степени нагрет раскаленной атмосферой и падавшими на него головнями, что загорался каждое мгновение, хотя гвардия и в частности саперы считали для себя вопросом чести спасение этого моста. Я оставался там с генералами гвардейских частей и адъютантами императора; нам пришлось оставаться под огненным градом, чтобы поддержать энергию людей, боровшихся с огнем. Более минуты нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки гренадеров тлели на их головах.
Пожар распространился до такой степени, что весь север и большая часть западной стороны города, через которую мы вступили в Москву, прекрасный театральный зал и все крупные здания этой части города были совершенно уничтожены. Мы находились среди моря огня, а западный ветер продолжал дуть по-прежнему. Пожар усиливался, и нельзя было угадать, где и когда он остановится, потому что не было никаких средств локализовать его. Огонь перекинулся за Кремль. Но река должна была спасти восточную часть города.
К четырем часам дня пожар еще продолжался, и император думал, что эта катастрофа могла быть частью комбинации, связанной с какими-либо маневрами неприятеля, хотя частые донесения Неаполитанского короля и утверждали, что неприятель продолжает свое отступление по Казанской дороге; ввиду этого император отдал приказ о выступлении и запретил оставлять что бы то ни было в городе. Для ставки был предназначен дворец в Петровском на Петербургской дороге — увеселительный дворец, где останавливались императоры перед своим торжественным въездом в Москву, когда они приезжали для коронации. Из-за огня и ветра нельзя было проехать туда прямым путем. Пришлось кое-как среди обломков, пепла и даже среди пламени проехать через сожженную уже западную часть города, чтобы добраться до окраинных предместий. Мы достигли дворца лишь глубокой ночью и оставались там также и на следующий день.
Тем временем пожар продолжался с новой силой. Часть района, простирающегося от Кремля до Петровского, в котором разместились генеральный штаб и гвардия, была, однако, спасена. Император был очень задумчив: он не говорил ни с кем и вышел лишь на полчаса, чтобы осмотреть дворец изнутри и снаружи. Во время пребывания в Петровском он принял только князя Невшательского; князь воспользовался случаем и изложил все те соображения, которые ему внушил пожар, пытаясь убедить императора сделать выводы и не оставаться долго в Москве. Кому это жестокое зрелище не внушило бы предчувствия других несчастий!
В различных казенных и частных зданиях были заложены фитили, изготовленные на один и тот же лад; это факт, которому я был свидетелем наряду со многими другими лицами. Я видел эти фитили там, где они были приготовлены; многие из них были принесены и показаны императору. Фитили были найдены также и в предместье, через которое мы вступили в город, и даже в спальной в Кремле. Дюронель, герцог Тревизский, граф Дюма и многие другие видели их при въезде в город и были настолько удивлены, что призадумались, но в конце концов они не придали этому особого значения.
Показания полицейских солдат, признания полицейского офицера, которого задержали в день нашего вступления в Москву, — все доказывало, что пожар был подготовлен и осуществлен по приказу графа Ростопчина. Полицейский офицер, которого барон Лелорнь[162] нашел в городе, когда искал там депутацию, о которой спрашивал всех его величество, оказался человеком простодушным; он знал все подробности и был весьма искренен в своих признаниях, которые подтвердились во многих отношениях; обо всех приготовлениях к пожару он сообщил такие подробности, которые не оставляли больше никаких сомнений насчет приказов, отданных губернатором. Эти признания пролили тогда самый яркий свет на все дело.
Из нескольких поджигателей, которых предали суду, одни были казнены, а другие оставлены в тюрьме, по выражению императора, — как несчастные жертвы своего повиновения начальникам и приказам взбесившегося безумца. Полицейский офицер, которым в первый момент за отсутствием лучшего источника Лелорнь пользовался для разнообразнейших справок, был вначале так напуган, что казалось, будто он слегка тронулся. По крайней мере так можно было подумать, судя по его сообщениям. Его признания казались бредом сумасшедшего; на них не обратили тогда внимания. Несчастный довольно долго прозябал на гауптвахте, куда его посадили, когда надобность в нем миновала. После пожара вспомнили, что он предвещал его в первый же день; вспомнили также, что, когда начался в первую ночь небольшой пожар, который приписали неосторожности на бивуаках, расположенных слишком близко от деревянных домов предместья, этот офицер воскликнул, что очень скоро будет много других пожаров, а когда начался большой пожар, он стал кричать, что будет уничтожен весь город и что на этот счет даны соответствующие распоряжения. Другими словами, все его предсказания, которые, как казалось, объясняются умственным расстройством этого человека, оправдались; тогда его допросили снова. К тому, что он уже сказал и что говорили также различные поджигатели, которых полицейские офицеры собирали накануне отъезда губернатора Ростопчина в определенном месте (захваченный нами офицер указал это место, а другие допрошенные подтвердили его указание), он прибавил, что они получили приказ приготовить все для пожара; им предписали держаться наготове, чтобы быть в состоянии осуществить поджог, как только они получат соответствующее распоряжение; затем начальники каждый раз, то есть при каждой встрече, назначали своим унтер-офицерам новые свидания для получения от них отчетов; в день исполнения приказа в определенный час (указанный допрошенным нами офицером) каждый начальник получил распоряжение и передал его дальше унтер-офицерам своего участка; пожарные насосы были эвакуированы вместе с пожарными, а те, которые нельзя было увезти, были приведены согласно полученному приказу в негодность и поставлены подальше.
Еще до вступления в Москву у императора возникала мысль не оставаться там. Пожар и его последствия, то есть гибель части продовольствия, должны были как будто побудить императора последовать этому намерению. Вполне естественная мысль, что русские не пожертвовали бы своей столицей, если бы собирались вести переговоры о мире, также должна была разъяснить ему положение. Одно время казалось, что этот довод, как и ряд других, приводившихся ему немногими лицами, с которыми он говорил тогда о своих делах, а также соображения, бесспорно приходившие в голову ему самому и без нас, побудят его принять соответствующее решение; это было во время пребывания в Петровском и даже в первые моменты по его возвращении в Кремль. В самом деле, все было готово для отступательного движения, и князь Невшательский один момент надеялся на это. Но постоянные донесения Неаполитанского короля об упадке духа в русской армии и его обещания, которые он надеялся осуществить, быстро внесли изменения в намерения императора. Король по-прежнему считал, что русская армия бежит по Казанской дороге, что солдаты дезертируют, армия разлагается, казаки готовы ее покинуть, а многие из них склонны даже присоединиться к победителю.
Казачьи начальники продолжали все время расточать комплименты Неаполитанскому королю, который, в свою очередь, не переставал выказывать им свою щедрость. Авангарду не было надобности сражаться; казачьи офицеры являлись к королю за указаниями, чтобы осведомиться, до какого пункта он намерен продолжать переход и где он хочет расположиться со своим штабом. Дело доходило до того, что они охраняли назначенный им пункт до прибытия его отрядов, чтобы там ничего не случилось. Они настоящим образом кокетничали, чтобы понравиться королю, которому были весьма приятны эти знаки почтения. Император из-за этого с меньшим доверием относился к его донесениям. Эти любезности казались ему подозрительными. Он видел, что короля оставляют в дураках; он советовал ему не доверять так называемому движению Кутузова на Казань. Император не мог найти объяснения этому движению, а в утонченных вежливостях по адресу короля и в преувеличенном подчеркивании так называемого упадка духа и недовольства казаков он видел признаки какого-то надувательства. Хотя все эти сообщения разжигали его собственный пыл, он все же заключал из них, что от короля хотели скрыть какой-то маневр или завлечь его в какую-то ловушку.
18 сентября император возвратился в Кремль. Его отъезд из Москвы послужил сигналом к самым серьезным беспорядкам. Спасенные от пожара дома были разграблены. Несчастные жители, оставшиеся в городе, подвергались избиениям. Двери лавок и погребов были взломаны, и отсюда — все эксцессы, все преступления пьяных солдат, не желавших больше слушать своих начальников. Подонки населения, пользуясь этими беспорядками, также занимались грабежом и в расчете на свою долю добычи показывали солдатам погреба и вообще все места, где, по их мнению, могло быть что-нибудь спрятано. Армейские корпуса, стоявшие вне города, посылали туда отряды, чтобы не упустить своей части продовольствия и другого добра. Можно представить себе результаты этих поисков! Находили все, в том числе обильнейшие запасы вина и водки. Склады зерна, муки и сена, находившиеся на набережных, уцелели от пожара. Лошади терпели такой недостаток в фураже от Смоленска до Гжатска и от последнего сражения до вступления в Москву, что каждый из солдат стремился захватить больше сена и запастись им на несколько месяцев. Эти грабежи происходили 15 и 16-го. Часть продовольствия была истреблена тут же, на месте, но остатки его обеспечили нам изобилие на все время нашего пребывания в Москве и даже дали возможность кормить людей и лошадей в течение некоторого времени при отступлении [163].
Тотчас же по возвращении в Москву император занялся изысканием способов снять с французской армии в глазах Петербурга ответственность за пожар Москвы, для прекращения которого мы сделали все возможное; нельзя было заподозрить французскую армию в поджигательстве, если принять во внимание хотя бы ее собственные интересы. Он поручил Лелорню отыскать какого-нибудь русского, который мог бы рассказать в Петербурге подробно об этом событии и передать то, что ему поручат. Директор Воспитательного дома Тутолмин[164], подобно доблестному отцу семейства мужественно оставшийся во главе этого учреждения в Москве, хотя значительная часть детей была эвакуирована, был, по-видимому, пригоден для намеченной цели, тем паче что в качестве представителя одного из учреждений вдовствующей императрицы он пользовался бы доверием в обоих лагерях петербургского общества. Его позвали к императору. Лелорнь служил переводчиком. Император сказал ему, что ведет эту чисто политическую войну без всякого чувства враждебности; его главным желанием является мир; он выражал это желание по всякому поводу; он дошел до Москвы вопреки собственной воле; в Москве, как и в других местах, он сделал все для охраны имущественных ценностей и для прекращения пожаров, устраиваемых самими русскими. Когда Тутолмин изготовил свои письма, то одному из его служащих дали паспорт и средства передвижения, и Тутолмин отправил его в Петербург.
Вся армия за исключением корпусов Неаполитанского короля была расквартирована в городе или недалеко от него. Погорельцы укрывались в церквах и на кладбищах, где они считали себя в безопасности от притеснений со стороны военных; церкви в большинстве случаев находились на площадях и были изолированы от других строений, а потому уцелели от опустошений, произведенных пожаром. Многие из этих несчастных явились в Петровское. Для них делали все, что было возможно. Я поместил 80 погорельцев в доме Голицына. В их числе был шталмейстер императора Александра Загряжский [165], который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни. Я поместил там также одного генерал-майора, немца по рождению, который вышел в отставку после долголетней службы при императрице Екатерине. Эти несчастные потеряли все, и у них остались только солдатские шинели, в которые они кутались.
Наше возвращение в Москву было отнюдь не более веселым, чем наш выезд из Москвы. Я не в силах выразить, что я переживал после смерти моего брата. Зрелище последних событий окончательно меня доконало. Весь тот ужас, который окружал нас, еще более усугублял мою скорбь об убитом брате. Если человек, видя вокруг себя столько страданий и бедствий, не в состоянии ограничиться переживанием только своего личного горя, то он чувствует себя лишь еще более несчастным. Я находился в подавленном состоянии. Счастливы те, кто не видел этого ужасного зрелища, этой картины разрушения. Значительная часть города была превращена в пепел; северная часть, более близкая к Кремлю, уцелела, потому что ветер повернул на запад; некоторые обособленные районы, находившиеся в стороне, противоположной пожару, совершенно не пострадали. Прекрасные дворцы, окружающие Москву, были спасены от разрушительных замыслов; только дворец губернатора Ростопчина был сожжен дотла его владельцем, который выставил напоказ свою решимость — он считал ее несомненно весьма патриотической, — объявив о ней в афише, прибитой на дорожном столбе в его подмосковном имении Воронцове. Афишу принесли императору, который высмеял этот поступок. Он много говорил о ней в этом духе и послал ее на посмешище в Париж, но там, как и в армии, результат был совершенно противоположный. Афиша произвела глубокое впечатление на всех мыслящих людей и — по крайней мере поскольку речь шла о поступке Ростопчина, пожертвовавшего своим домом, — она встретила больше одобрения, чем критики. Вот ее текст: «В течение восьми лет я украшал эту деревню, жил здесь счастливо в лоне семьи. Жители этой земли, числом 1720 душ, покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, я оставил вам два моих дома в Москве с обстановкой стоимостью в полмиллиона рублей; здесь вы найдете только пепел».
Через несколько дней по возвращении в Кремль император во всеуслышание заявил, что он принял решение и останется на зимних квартирах в Москве, которая даже в ее нынешнем состоянии дает ему больше приспособленных зданий, больше ресурсов, больше средств, чем всякая другая позиция. Он приказал в соответствии с этим привести в оборонительное состояние Кремль и монастыри, окружающие город, а также приказал произвести разнообразные рекогносцировки в окрестностях, чтобы разработать систему обороны в зимнее время.
Император принял также много других мер предосторожности. Он сообщил, что отдал приказ о новых наборах во Франции и Польше, а также подготовляет организацию польских казаков (польскую легкую кавалерию Наполеон ошибочно называл «казаками»), о чем, по его словам, «уже отдано было раньше распоряжение». Резервы получили приказ присоединиться к нам, а все шедшие к нам пополнения, двигавшиеся эшелонами, должны были обеспечивать и охранять наш тыл, наши обозы и наши коммуникации. Здания почтовых станций были укреплены; эстафетная служба, которую я организовал еще в начале кампании, была предметом особого внимания. Сумка с депешами для императора и его штаба регулярно прибывала ежедневно из Парижа в Москву, пробыв в пути неполных 15 дней, а часто лишь 14. От Парижа до Эрфурта службу несли сменные почтальоны, от Эрфурта до Польши — курьеры бригадами по четыре человека, сменявшиеся через каждые 30 лье, в части Польши — снова сменные почтальоны, в пограничной полосе и в России — французские почтальоны, которых граф Лаваллет [166] сам отобрал, снабдил нашими лучшими почтовыми лошадьми и передал в мое распоряжение. В каждую смену "входили четыре почтальона; смена производилась через каждые пять — семь лье. Аккуратность эстафетной службы была поистине изумительной[167].
Император всегда с нетерпением ожидал эстафеты; задержка на несколько часов озабочивала его и даже вызывала беспокойство, хотя с эстафетной службой пока ничего еще не случалось. Парижский портфель, варшавский и виленский пакеты определяли степень хорошего или плохого настроения императора. То же самое было и с нами, так как счастье каждого таилось в известиях, получаемых им из Франции. Прибывали небольшие обозы с вином и другими предметами. Приезжали также в армию офицеры, хирурги, интендантские чиновники.
Донесения комендантов главных пунктов нашей коммуникационной линии были успокоительными. Из Парижа в Москву ехали так же просто, как из Парижа в Марсель. Однако всем было тяжело примириться с мыслью, что придется провести зиму так далеко от той самой Франции, к которой обращались все наши взоры. Мы были избалованы предыдущими походами императора; мир всегда доставался ценою лишений, длившихся всего лишь несколько месяцев; за исключением прусской и польской кампаний, зиму всегда проводили во Франции, а воспоминания об Остероде и Гутштадте, а также о снегах Пултуска и Прасница могли лишь навести на серьезные размышления.
Некоторые, в том числе и я, сомневались, что император действительно намерен провести зиму в Москве. Огромное расстояние, отделяющее нашу армию от Польши, давало неприятелю слишком много возможностей беспокоить нас; казалось, что множество соображений по-прежнему говорит против этого проекта. Однако император так тщательно и так подробно занимался осуществлением его, говорил о нем так определенно и, казалось, считал его столь необходимым для успеха нашего похода (если не удастся добиться мира до зимы), что даже самые недоверчивые должны были в конце концов поверить. Обер-гофмаршал и князь Невшательский тоже, по-видимому, убедились, что мы останемся в Москве. В соответствии с этим каждый делал разные запасы, собирал покинутую хозяевами мебель и другие вещи, которые могли понадобиться для пополнения его обстановки. Запасались дровами и фуражом. Словом, каждый запасался так, как если бы ему надо было провести в Москве все восемь месяцев, остающиеся до наступления весны.
Что касается меня, то, признаюсь, в том подчеркивании, с которым говорил император об этом проекте, а также и в принимаемых им мерах я видел лишь желание направить наши мысли в другую сторону и активизировать собирание продовольствия, а прежде всего желание, объявив о своем проекте, тем самым подкрепить предпринятые им предварительные шаги. О них не было известно никому. Тутолмин честно хранил их в тайне, как и Лелорнь, которому было поручено отправить второго нарочного. Император сказал, однако, князю Невшательскому несколько слов о характере этих шагов.
Император считал (впоследствии он подтвердил это в разговоре со мной), что его демарш (предпринятый помимо всего прочего с целью принципиально установить, что французы ни в какой мере не причастны к пожару Москвы и даже сделали все возможное для его прекращения) доказывает его готовность к соглашению, а потому из Петербурга последует ответ и даже предложение мира. Пожар Москвы заставил императора серьезно призадуматься, хотя он и старался скрыть от себя те последствия, к которым должна была привести такая решимость; он точно так же пытался скрыть от себя, как мало надежды на то, что правительство, принявшее такое решение, будет склонно заключить мир. Он по-прежнему хотел верить в свою звезду, верить в то, что Россия, истомленная войной, ухватится за всякую возможность положить конец борьбе. Он думал, что вся трудность только в том, чтобы найти способ завязать переговоры с соблюдением всех приличий; по его мнению, Россия приписывала ему большие претензии; но взятая им на себя инициатива, доказывая императору Александру, что сговориться об условиях будет легко, несомненно, приведет к предложениям мира. Я думаю, что император Наполеон в самом деле был бы очень сговорчив в отношении условий в этот момент, так как мир был единственным средством выкарабкаться из затруднений. Он изображал предпринятые им шаги как акт великодушия, словно можно было надеяться, что в Петербурге по-новому взглянут на его мотивы. Император старался внушить мысль, что предложения мира со стороны русских задерживаются их боязнью, как бы он не оказался слишком требовательным. Он надеялся таким путем выбраться из того затруднительного положения, в которое попал. Именно с этой надеждой на мир он и продлил свое злополучное пребывание в Москве.
Прекрасная погода, долго продержавшаяся в этом году, помогала ему обманывать себя. Быть может, до того как неприятель стал тревожить его тыл и нападать на него, он действительно думал, как он это говорил, расположиться на зимние квартиры в России. В этом случае, по его выражению, «Москва по самому своему имени явится политической позицией, а по числу и характеру своих зданий и по количеству еще сохранившихся здесь ресурсов — лучшей военной позицией, чем все другие, если мы останемся в России».
В кругу приближенных император говорил, действовал и распоряжался, исходя из предположения, что он останется в Москве, и притом с такой последовательностью, что даже лица, пользовавшиеся его наибольшим доверием, в течение некоторого времени не сомневались в этом.
Так обстояли дела через 10 или 12 дней после нашего вступления в Москву, и это мнение держалось до тех пор, пока артиллерийские обозы не стали подвергаться нападениям [168], а эстафеты стали запаздывать. Одна из эстафет была перехвачена; то же случилось с двумя ящиками писем из армии во Францию.
Видя, что осень приближается к концу, а никаких приготовлений к отъезду не делается, я в конце концов тоже стал сомневаться в добровольной эвакуации Москвы. Мне казалось невозможным, чтобы император мог думать об отступлении во время морозов, тем паче что не было принято никаких предосторожностей для того, чтобы уберечь людей от холода, а также для того, чтобы лошади могли передвигаться по льду, хотя можно было составить себе представление о зиме в России на основании опыта зимы в Остероде и в Польше[169]. Впрочем, воспоминание об этой зиме могло дать также и представление об упорстве императора.
Каждый день мы находили скрытые склады и погреба, в которых были спрятаны материи, одеяла, меха, и каждый покупал все, что ему казалось необходимым на зиму. Те, кто проявил эту предусмотрительность, обязаны ей своим спасением.
Я выплатил жалованье всем служащим моего ведомства и распорядился подбить шинели мехом или по крайней мере поставить меховые воротники всем, кому не удалось раздобыть достаточно меха на подкладку. Я приказал также запастись меховыми перчатками и шапками. Мне удалось спасти находившихся под моим начальством честных и храбрых слуг императора именно благодаря этой предусмотрительности, проявленной в первый же момент, когда было еще достаточно легко достать меха, а также благодаря стараниям и энергии начальника обоза Жи, который был со мной в Петербурге и познакомился с русским климатом.
Когда мы вступили в Москву, я организовал многочисленные мастерские с целью увеличить транспортные средства для перевозки сухарей и сена. Я приказал изготовить в кузницах побольше подков на шипах. Словом, я принял все необходимые меры предосторожности, чтобы не попасть в трудное положение, если мы будем передвигаться зимой, и я был рад, что благодаря этим мерам обозы и больные из моего ведомства благополучно доехали до Вильно.
Немедленно по возвращении в Москву император отдал распоряжение об устройстве парадов в Кремле; была устроена хлебопекарня; шла энергичная работа по постройке многочисленных кухонь. Стремительно развертывались оборонительные работы; часть корпуса князя Экмюльского разместили в казармах в самом городе. Была произведена тщательная уборка овощей, в частности капусты, на огромных огородах вокруг города. В районе двух-трех лье от города убрали также картофель и сено, сложенное в многочисленных стогах; транспорт был непрерывно занят перевозкой этих продуктов. Для снабжения императорского двора я отобрал людей, которые должны были пустить в ход мельницу; она давала нам муку, начинавшую уже становиться редкостью. Я приказал также заготовить большой запас сухарей и соорудить сани. Словом, я приготовлял все необходимое как на тот случай, если наше пребывание здесь затянется, так и на случай отступления. Воинские отряды обходили сельские местности, чтобы раздобыть скот, который, как и мука, становился большой редкостью. Удалось организовать регулярную раздачу пайков.
Госпитали были организованы довольно хорошо; в одной из боковых построек Кремля я устроил госпиталь для императорского двора. Там был безупречный уход за людьми. Надо воздать должное гг. Лерминье, Жуану и Рибу[170]: их заботливость и редкостная самоотверженность спасли многих несчастных, ослабевших после перенесенных ими чрезмерных лишений и заболевших нервной лихорадкой.
Пока предварительные запросы, направленные через Тутолмина, шли в Петербург, где в них не усматривали ничего, кроме доказательства наших затруднений, о которых там уже подозревали, император Наполеон, как я уже говорил, занимался своей обычной деятельностью: реорганизовывал корпуса, устраивал госпитали и обеспечивал снабжение, в том числе и снабжение на зиму. Ночь была для него вторым днем. Все его помыслы были посвящены Парижу и Франции. Эстафеты отправлялись туда полные разных декретов и распоряжений, датированных Москвой.
Война в Испании также поглощала его внимание[171]. Все те вопросы, которые были отодвинуты на задний план трудностями нашего похода, подготовкой войны и ведением ее в тяжелых условиях, вскоре снова стали в порядок дня, но заботы об Испании не отвлекали императора от того огромного дела, которое занимало и удерживало его в Москве.
Привыкнув диктовать мир тотчас же по прибытии во дворец государя, столицу которого он завоевывал, император был удивлен молчанием, которое хранил на сей раз его противник. Чем больше это молчание показывало ему, что нынешний противник и его нация полны воодушевления и отчаянной решимости, тем более он. убеждал себя, что мир можно заключить только в Москве. Его умеренность должна была примирить все; он снял с себя всякие обвинения в поджоге; он даже сделал все, чтобы остановить это бедствие. Он «не видит поэтому, — говорил он, — никакого особого повода к враждебности, которая помешала бы прийти к соглашению. Поскольку мы вошли в древнюю столицу России, оставить ее, не подписав предварительного мира, это значило бы создать видимость политического поражения, каковы бы ни были военные преимущества какой-либо другой позиции. Европа, — продолжал император, — смотрит на него, и положение, которое обеспечивает нам успех весною, она в настоящий момент расценивала бы все же как неудачу, а это могло бы повлечь за собой серьезные последствия».
Он торопился поэтому покончить с делом, не отправляясь на поиски позиции, более близкой к нашим флангам и грозной для противника, но могущей лишь в отдаленном будущем принудить его к миру, о котором мечтал император; он пошел бы сейчас на самые легкие условия, лишь бы они немедленно положили конец борьбе; и он говорил об этом как для того, чтобы создать определенное настроение в армии, так и для того, чтобы дать неприятелю почувствовать те опасности, которым тот может подвергнуться. Он все время повторял, что его позиция в Москве была весьма тревожной и даже угрожающей для России, если учесть те последствия, к которым могла бы привести малейшая неудача Кутузова, и те меры, которые он сам мог принять, чтобы воздействовать на население. Однако характер, который приняла война, а также молчание его противников показали императору не менее реальные опасности его собственной позиции, и он был готов эвакуироваться из России и удовольствоваться кое-какими мерами против английской торговли, чтобы спасти честь своего оружия. Он ограничивался тем, что соглашался осуществить свою цель только по видимости; но так как он не видел, чем можно заставить русских принять эти жертвы, если не предложить их сразу же в качестве вынужденных уступок, то придавал большое значение тому, чтобы завязать переговоры, которые привели бы ко взаимным объяснениям и, как он думал, к быстрому примирению.
По его словам император Александр не мог рассчитывать на такие условия соглашения, и он думал соблазнить его, предложив их в качестве своей добровольной жертвы, предназначенной оправдать Александра в глазах его нации. Увлекаясь этой идеей и не желая думать об уже сделанных шагах, он решил непосредственно написать императору Александру; Лелорню было поручено поискать в госпиталях или среди русских пленных какого-нибудь офицера высокого чина, чтобы послать его в Петербург. Он нашел брата одного из русских дипломатических агентов в Германии [172].
Император имел с ним такой же разговор, как и с Тутолминым. Он точно так же говорил ему о своих стремлениях к примирению и миру, но офицер почтительно высказал свои сомнения насчет возможности прийти к соглашению до тех пор, пока французы остаются в Москве. Император не обратил внимания на эти замечания ни тогда, ни потом; он отправил этого офицера со своим письмом, по-прежнему льстя себя надеждой, что молчание петербургского правительства объясняется только тем, что ему приписывают чрезмерные притязания, и рассчитывал, что Петербург ухватится за представляющийся ему случай воспользоваться возвещенной императором Наполеоном умеренностью. Именно эта роковая уверенность, именно эта несчастная надежда заставили его оставаться в Москве и бросить вызов зиме, которая подкосила нас быстрее, чем могла бы это сделать чума. Этот шаг, о котором в данный момент знали только князь Невшательский, Лелорнь и я, долго оставался в секрете согласно желанию императора.
Возвращаюсь к рассказу о Неаполитанском короле, который с такой доверчивостью следовал за русской армией по Казанской дороге. Один раз он приехал переночевать в Москву, видел императора и возвратился назавтра в авангард.
Во время его пребывания в Москве, когда вице-король, князь Невшательский и князь Экмюльский были у императора вместе с ним, император поднял вопрос, не требует ли здравая политика, чтобы мы немедленно двигались на Петербург, так как русские, по словам короля, находятся в состоянии полной дезорганизации и упадка духа, а казаки готовы покинуть армию. Действительно ли император думал об этой экспедиции? Рассчитывал ли он, что успеет закончить ее до больших морозов? Думал ли он, что армия в состоянии осуществить этот поход? Судя по тому, что перед тем и после того он говорил князю Невшательскому, для меня ясно, что у него никогда не было этого плана, неосуществимого при том состоянии, в котором находились наши артиллерия и кавалерия, да еще в то время, когда Кутузов стоял очень близко от нас с хорошо организованной армией и многочисленной кавалерией.
Вице-король и маршалы предавались меньшим иллюзиям, чем король, по поводу так называемой дезорганизации русских. Они подчеркивали, что армия нуждается в отдыхе и необходимо как можно скорее обеспечить ей хорошие зимние квартиры, чтобы реорганизовать ее.