В далеком оптимистическом 1965 году в ответ на советские дебаты времен оттепели влиятельный британский экономист Алек Ноув (Александр Новаковский, родился в 1915 году в Петербурге) опубликовал книгу с актуальным по сей день заголовком «Был ли нужен Сталин?». Ноув поставил ребром вопрос о соотношении диктатуры и экономической рациональности в осуществлении быстрой модернизации. Спустя поколение проклятый вопрос возник уже по отношению к переходу от госсоциализма к рыночной экономике.
С провалом горбачевской перестройки и ее демократической риторики умы наиболее радикальной российской интеллигенции захватил образ чилийского генерала Аугусто Пиночета. По элементарной оппозиционной логике выворачивания наизнанку (инверсии) официоза прежний архизлодей теперь превратился в добродетельную аллегорию сурового, но экономически ответственного правителя, осуществившего исторический подвиг, о котором в неустроенной и косной России оставалось мечтать. Пиночет стал примерно тем же, что на письменных бюро декабристов олицетворяли фрондерские бюстики Наполеона.
Неолиберальный план обладал преимуществом геометрической простоты и непреложности. Генерал вначале железной дланью наводит порядок в охваченной смутой стране и затем привлекает к управлению компетентных рыночных экономистов. Жесткими шоковыми методами проводятся структурные реформы, высвобождающие естественные условия рыночного роста. Диктатура далее еще некоторое время защищает реформы и реформаторов от нападок безответственных демагогов, ищущих незаслуженной ренты коррупционеров, левых романтиков и просто нытиков. Сделав свое дело, генерал с почетом уходит в отставку, и новый средний класс восстанавливает либеральную демократию. Примерно так трактовали итоги пиночетовского правления его неолиберальные поклонники. Посмотрим теперь, насколько соответствует эта картинка реальному опыту Чили.
Типичная полупериферия
Для начала, как предписывал Фернан Бродель, следует взглянуть на географическую карту. Территория Чили имеет, мягко говоря, уникальную форму. Тому есть крупная очевидная причина — Андский хребет. География в самом деле получается удивительная. Возьмите более привычный Старый Свет и вообразите себе узкую полосу от пустыни Сахара, где под песками залежи полезных ископаемых, до фьордов Скандинавии, в чьих водах плещутся лососи. Посредине же — пшеничные поля, сады и виноградники, как во Франции. Вдобавок к этому разнообразию в стране нет ни одного производительного района более чем в ста километрах от океанского порта. Такая география обречена работать на экспорт.
Для испанских конкистадоров это были задворки, где не обнаружилось ни серебра, ни климата для тропических плантаций. В том своя историческая удача Чили. Массив существующих исследований показывает, что ничто не становится таким тормозом дальнейшему развитию, как возникновение на ранних этапах интеграции в мировой рынок экспорториентированного производства, основанного на принудительном труде. Иначе говоря, рабские плантации и рудники, как и крепостнические поместья, не только крайне жестокие формы эксплуатации. Такой исторический тип политэкономии надолго консервирует крайние степени неравенства и технологический примитивизм, сковывает элиты извечным страхом «пугачевщины» и одновременно отбивает у народа чувство надежды и самостоятельности, встраивает страну в мировое разделение труда на самых периферийных позициях и в сумме надолго задает структуры отсталости.
Позже крупное землевладение все-таки пустило корни в Центральной долине Чили с ее почти южноевропейским климатом, где масса арендаторов-издольщиков вплоть до середины ХХ века оставалась фактически в пожизненной кабале у латифундистов. Аграрные предприятия такого рода работали на рынок, экспортируя тогда прежде всего хлеб в другие американские колонии. В 1840-е годы Чили получает неплохой доход, обеспечивая продовольствием и логистикой золотую лихорадку в Калифорнии (вспомните фабулу оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»). Сельхозсектор, однако, долго еще оставался технически примитивным, поскольку дешевизна труда при необразованности крестьянства не создавала для землевладельцев особых стимулов к инвестированию в трудосберегающие машины.
Кроме того, аграрная элита предпочитала жить в городах, которые строились по лучшим европейским образцам. Канализация, общественные парки, брусчатка на мостовых, газовое освещение появились в Сантьяго-де-Чили едва не раньше столиц Европы. (Прослеживаются параллели с архитектурным великолепием Киева, Будапешта и Кракова, где концентрировались доходы от отсталой аграрной экономики.) Образованные горожане могли гордиться национальной публицистикой и литературой. Нобелевский лауреат Пабло Неруда возник ведь не на голом месте. То, что Неруда был еще и коммунистом, вполне согласуется с общими тенденциями литературных полей в странах полупериферии, где бедность и необразованность низов сосуществуют с высокой культурой.
Вместе с тем Чили рано испытало индустриализацию, хотя лишь частичную. Первотолчок дало открытие в 1840-х годах на засушливом севере колоссальных залежей меди, основного металла телеграфных и электрических проводов. Горнорудный бум привел к возникновению собственной промышленности и банковского капитала. Вопреки конкуренции и прямому диктату англичан, предпочитавших вывозить из Чили необработанную руду, передовые чилийские капиталисты смогли тогда создать собственные перерабатывающие мощности и начали выходить на европейские рынки.
Отделения чилийских банков вскоре открываются даже в Британской Индии. Чили стало первой страной в Латинской Америке, приобретшей пароходы и железные дороги. Правительство с 1870-х годов в поисках противовеса британской гегемонии приглашает на службу немецких специалистов и офицеров, создавших довольно внушительные армию и флот. Вскоре Чили предприняло собственную мини-империалистическую войну, отобрав у Боливии и Перу кусок пустыни с богатейшими залежами селитры.
Так что о полной слаборазвитости Чили говорить не приходится. Ситуация скорее многоукладная, противоречивая и чреватая хроническими конфликтами. С латифундиями Центральной долины сосуществуют горнорудный и банковский сектора. Уже во второй половине XIX века Чили экономически обгоняет большинство стран Латинской Америки и при этом приобретает вполне современную государственность прусского образца. Это отражается в культуре и на самом базовом уровне обиходных привычек.
Путешественники отмечают не без разочарования, что Чили — страна красивая, но довольно скучная, лишенная карнавального духа самбы-румбы. В чопорном Сантьяго всегда ложились спать и вставали довольно рано, вовсе не как в веселых Рио или Буэнос-Айресе. Зато по латиноамериканским меркам в Чили куда меньше расслабленной необязательности, непунктуальности, неуважения к писаному праву, преступности и коррупции. Все это, конечно, относится к условиям, которые Макс Вебер считал залогом рационального рыночного поведения.
Конфликты многоукладности
И все же Чили не стало развитой капиталистической страной, подобно бывшим североамериканским колониям. Оно осталось в той категории, которую Иммануил Валлерстайн называет полупериферией, занимая место где-то на полпути между уровнями Боливии и США. В правление Пиночета страна вышла из глубокого кризиса и с середины 1980-х годов вступила в период устойчивого роста. Но относительный разрыв между Чили и США сохраняется приблизительно таким же, каким он был 150, 100 и 50 лет назад. В конце ХХ века Чили не совершило прыжка, а скорее вернулось на свой обычный уровень.
Экономические успехи Пиночета преувеличены по явно идеологическим причинам. В 1980-е годы МВФ и неолиберальным комментаторам требовался образец успеха шоковой терапии. И пример Чили был тем более ценен, что именно в Сантьяго с 1948 года базировались харизматичный аргентинский технократ Рауль Пребиш и прочие эксперты Экономической комиссии ООН по Латинской Америке (знаменитой ЭКЛА), чьи неортодоксальные теории зависимости и шумпетерианские программы развития некогда составляли серьезную идейно-политическую конкуренцию МВФ. В чем же состояла чилийская коллизия?
Кризис, приведший в 1973 году к диктатуре Пиночета, и сохраняющаяся двойственность чилийской социально-экономической структуры восходят напрямую к итогам межэлитных конфликтов рубежа XIX–ХХ веков. На момент независимости от Испании чилийское общество состояло из массы крестьян и элиты крупных землевладельцев. Положение, однако, начало меняться с возникновением горнорудного комплекса, где сосредоточились новые капиталы, не освященные традицией. Потомственные латифундисты Центральной долины к выскочкам, как водится, относились с презрением. Так сложились две противоборствующие фракции чилийской буржуазии: консервативные землевладельцы и прогрессивные горнопромышленники.
Соперничество внутри правящего класса регулярно создавало возможности для политизации средних слоев и низов. Большинство интеллигенции, ремесленников и нарождающегося пролетариата поддерживало горнорудных прогрессистов. Но немало крестьян, чиновников и католических священников сохраняло верность консервативным устоям и лично аграрным олигархам, покровительствовавшим их семьям из поколения в поколение.
В водовороте политической риторики регулярно всплывают два требования промышленников. Во-первых, расширение базы налогов, которыми консервативные кабинеты облагали экспорт минералов из пустынь Дикого Севера, но не свои исконные латифундии Центральной долины. Во-вторых — таможенные барьеры для защиты нарождающейся местной промышленности и внутренней торговли от иностранной (в ту эпоху британской) конкуренции. Реализация требований индустриальных прогрессистов вела к усилению и модернизации чилийского государства.
В перспективе это позволяло также создать систему образования и соцзащиты, то есть обеспечить интересы интеллигенции, средних классов и рабочих. Аграрники же предпочитали минимальное государство, понижение налогов и пошлин плюс местная автономия вместо централизации — их власть на местах была обеспечена традиционным укладом латифундий. В отличие от горнодобытчиков латифундисты настаивали на свободе торговли, которая способствовала экспорту чилийского продовольствия и одновременно снижала издержки на импорт европейских промышленных товаров и предметов роскоши.
Впервые пылкие прогрессисты подняли восстание, вдохновляемые европейскими революциями, в 1848 году — и точно так же вскоре потерпели поражение. Вторую и намного более кровавую гражданскую войну в 1891 году спровоцировал президент Хосе Мануэль Бальмаседа. Он подражал своему современнику Бисмарку (в том числе развернув «культуркампф» против католической церкви), хотя действовал скорее в духе экспансивной диктатуры Наполеона III. В первый период своего президентства Бальмаседа, по скептичному выражению британского дипломата, устроил в Чили «настоящую оргию материального прогресса».
На займы и средства от эксплуатации селитряных копей (отобранных у Перу и Боливии) Бальмаседа лихорадочно строил железные дороги, порты, государственные здания, открывал школы и больницы. А также закупал в Европе броненосцы и канонерки, которые, по жестокой иронии, были впоследствии использованы его противниками для высадки карательных десантов против бальмаседистов на севере Чили. Сам Бальмаседа в конце концов застрелился, обернувшись национальным флагом. Все это будто сошло со страниц романов Габриэля Гарсиа Маркеса или Варгаса Льосы. Но возьмем для сравнения траекторию капитализма янки.
До 1850-х годов Североамериканские Соединенные Штаты представляли собой типичную полупериферию с сочетанием плантационного уклада на Юге и нарождавшейся промышленности на Севере. Гражданскую войну между двумя регионами и укладами США обычно объясняют борьбой с рабством. Но это лишь мобилизующий эмоциональный повод. Как-то трудно поверить, что лишь ради освобождения негров обе стороны положили 600 тысяч солдат!
Авраам Линкольн продемонстрировал историческую прозорливость, подавив мятеж рабовладельцев. Плантационный Юг тянул США в третий мир. Камнем преткновения служили те же самые вопросы, что и в гражданских войнах Чили: местное самоуправление (или «права штатов»), что позволяло плантаторам контролировать собственные дела; федеральное налогообложение (южане не желали платить налоги ради развития промышленной инфраструктуры и системы образования); а также свобода торговли, которая была выгодна южным плантаторам — экспортерам сельхозсырья ровно по тем же причинам, что и их собратьям в Центральной долине. Став в 1869 году президентом США, победоносный генерал Грант повел наступление на финансовом и индустриальном фронтах с тем же напором, что и против армии южан (конечно, в угоду северному промышленному капиталу, как написали бы старые марксисты). Менее чем за поколение США станут индустриальной державой. Чилиец Бальмаседа о таком мог только мечтать. Разница в том, что Грант вначале выиграл гражданскую войну.
Печально звучит вердикт известного норвежского экономиста Эрика Райнерта: «Латинская Америка — это континент, где во всех гражданских войнах побеждали южане».
Альенде был больше модернизатором, чем левым радикалом. Президентский мандат был для него исторической возможностью покончить с реликтами отсталости в сфере аграрных отношений
Чилийский эксперимент с импортозамещением
Чили не стало южным аналогом США и Канады. Но потенциал оставался. Новый рывок пришелся на конец 1930-х годов. Волна Великой депрессии повалила консервативную диктатуру генерала Ибаньеса. На смену ей, после продлившейся всего 12 дней «социалистической военной хунты» во главе с шотландско-чилийским полковником Мармадюком Гроувом, вдруг пришла на удивление устойчивая многопартийность. (Эта политическая система сохранялась до правления Сальвадора Альенде в 1970?1973 годах и возобновилась практически в том же партийном раскладе после ухода Пиночета.)
Политическая история Чили смешанная. Половину ее составляли диктатуры, но ведь другую половину — десятилетия демократии. Оценивая роль Пиночета, никак нельзя забывать, что он воспользовался аппаратом экономического управления, созданным до него демократическими правительствами. Показательно и то, что экономический рост Чили вот уже двадцать лет продолжается без хунты, при тех же самых христианских демократах и социалистах.
Как говорил историк Эрик Хобсбаум, потрясения XX века «заставили все правительства править». Даже консервативное крыло чилийских парламентариев голосовало за меры, аналогичные «новому курсу» Рузвельта. Экспортные рынки закрывались один за другим, внешнее финансирование иссякало, а массовая безработица при наличии активной левой оппозиции грозила очередной революцией. Чили, подобно большинству стран Латинской Америки, перешло к политике импортозамещающей индустриализации, что на пару десятилетий обеспечило социальную стабильность и рост, хотя, конечно, страна таких размеров и географии не могла долго продержаться в автаркической изоляции.
Кризис модели импортозамещения стал нарастать с конца 1950-х годов, отчасти по причине ее собственного успеха. Чили достигло пределов емкости внутренних рынков. Тем временем развитие чилийской промышленности привело к массовой миграции бывших сельских арендаторов из Центральной долины. Старая аграрная элита столкнулась с оттоком зависимой рабочей силы, а с ней и гарантированных голосов на выборах. Рушились основы аграрно-олигархического уклада. Нарастали стихийные захваты земли, забастовки на предприятиях и в университетах. Кульминацией этого тренда стало избрание президентом умеренного социалиста Сальвадора Альенде в 1970 году.
Как политик он сформировался в устойчиво демократическую эпоху и не допускал мысли о применении революционного насилия. Альенде был более модернизатором, чем левым радикалом. Он воспринимал президентский мандат как историческую возможность покончить с реликтами отсталости в сфере аграрных отношений и реформировать чилийское общество. Альенде надеялся договориться со всеми — правыми, центристами, левыми, Москвой и Вашингтоном.
К 1970 году модель защищенной экономики, создававшаяся для решения кризисных задач времен всемирной депрессии, давно исчерпала внутренние ресурсы роста. Экономический кризис развивался на фоне патовой ситуации в политике, поскольку за каждой государственной субсидией стояли интересы той или иной политически активной группы чилийского общества. В попытке продолжить финансирование всех проектов правительство Альенде пошло на печатание инфляционных денег и национализацию рудников. Чилийские предприниматели ответили «инвестиционными забастовками». А далее вмешалось американское ЦРУ, чтобы дестабилизировать «вторую Кубу» (хотя, трезво рассуждая, Альенде был вовсе не Кастро — за что и поплатился).
Своими репрессиями Пиночет подвел американцев. Он не был фашистом, а лишь типичным реакционером. Но чилийские военные, некогда считавшиеся наиболее профессиональными в Латинской Америке, возродили методы едва не инквизиции.
Миф, будто убивали только левых. Исчезали даже правые, которые осмелились критиковать Пиночета. Случались загадочные авиакатастрофы и теракты, в которых погибали соперники Пиночета среди самих военных.
Миф и то, будто Пиночет добровольно сдал власть. В 1988 году, в ночь после неожиданно проигранного плебисцита, он приказал было выводить войска на улицы и опять спасать родину, но чилийский генералитет оказался загодя обработан американскими дипломатами.
Миф, наконец, и то, что Пиночет был аскетом и приверженцем неолиберальной идеи. Чилийские военные вывели себя из-под знаменитой пенсионной реформы, оставшись на гарантированном гособеспечении. Медные рудники, национализированные при Альенде, так и остались у государства и продолжают приносить более трети экспортной выручки — из которой по пиночетовскому закону десять процентов должно расходоваться на социальные нужды военных, а если мировые цены падают ниже определенного уровня, то чилийский центробанк обязан компенсировать разницу. (Это похоже на военные госмонополии в Пакистане и Турции.) Обеспечив себя коллективными благами, генералитет поучаствовал в приватизациях и буме недвижимости. Их дети (включая сына Пиночета) стали крупными бизнесменами.
Была ли у Чили «военная тайна»?
Нет, не было. Диктатур в Латинской Америке хватало, и они не приводили к заметным экономическим успехам. Военные же, как правило, не лучшие управленцы. Либеральная рыночная политика — недостаточное объяснение. Стандартный пакет неолиберальных реформ в десятках других стран привел к посредственным результатам, если не провалу.
Секрет успеха Чили — в сочетании структурных предпосылок, конъюнктуры и, главное, рационального аппарата управления. Если бы Альенде пережил 1973 год, то восстановление и перевстраивание экономики Чили в рынки Тихоокеанского региона, вполне вероятно, произошло бы куда менее травматично и при режиме социал-демократии, подобно Новой Зеландии, также аграрному экспортеру из Южного полушария.
В большинстве своем чилийская бюрократия служила как Альенде, так и хунте (стараясь закрыть глаза на творящиеся жестокости). Часть управленцев, впрочем, нашла более прибыльные места в частном бизнесе либо передвигалась между госаппаратом и финансово-промышленными группами, которые выросли на пиночетовской приватизации. Конечно, это коррупция. Отсюда и из скандального социального расслоения — цинизм чилийского общества времен Пиночета. Но в данном случае коррупция не привела к падению эффективности госуправления, поскольку чилийские ФПГ были вынуждены действовать заодно, если не как придаток государства.
В середине 1970-х на мировых финансовых рынках образовалась масса горячих денег, и проценты по займам пошли вниз. Чилийская хунта и ее сподвижники резко, с трех до семнадцати миллиардов долларов, увеличили внешнюю задолженность, что позволило первому поколению чилийских ФПГ скупить приватизируемые активы, а также устроить себе бум показного потребления. Период 1977–1982 годов в Чили очень напоминал то, что в 1991–1998 годах произойдет в России. Но когда рейгановская администрация США резко подняла ставки и курс доллара, большинство чилийских ФПГ не выдержало удара.
Реальная перестройка чилийской экономики началась после серии банкротств в 1982 году. Спад в спекулятивных секторах недвижимости и финансов вкупе с монополией хунты на экспорт меди и селитры наконец вынудили вкладывать деньги и предпринимательскую энергию в модернизацию сельского хозяйства. Одними из первых смогли выйти на мировые рынки чилийские производители вин — тем более что крепкие алкогольные напитки быстро вытеснялись более здоровыми мерло и каберне в структуре мирового спроса. Развитие транспорта вкупе с распространением среди западных средних классов моды на здоровое питание сделало весьма прибыльным зимний экспорт свежих овощей и фруктов из Южного полушария.
Добавьте еще два вида высокотехнологичного (хотя и не самого экологичного) аграрного производства: разведение лососей во фьордах чилийского юга и выращивание эвкалиптов на фанеру. Здесь уже основными потребителями выступали Япония и Корея. Переход Чили на новые рынки, навыки и технологии координировали гражданские министерства. Это куда более походило на государство развития, нежели неолиберальную открытость рыночной стихии. Роль военных сводилась к подавлению трудовых издержек, но вовсе не очевидно, что это давало чилийскому экспорту его основное преимущество. Неаппетитные ассоциации с кровавой диктатурой скорее мешали сбыту чилийских вин и фруктов среди западных потребителей. Пиночетом стали тяготиться сами элиты, несмотря на все свои страхи.
После интерлюдии импортозамещения Чили фактически вернулось на новом историческом витке к вспомогательной интеграции в мировые рынки — вполне аналогично своей роли в предыдущей рыночной глобализации 1850–1910-х годов. Успех не абсолютный. В мировом разделении труда Чили, в отличие от новых индустриальных экономик Азии, остается специализированным поставщиком на рынки минерального сырья и сельхозпродуктов. Эти рынки обычно подвержены довольно болезненным колебаниям. Вдобавок в Южном полушарии быстро набирают силу и другие поставщики свежего продовольствия в зимний для северян период.
Потому чилийский рецепт едва ли имеет универсальное применение. Реформы хунты были вполне стандартные, а вот набор прочих обстоятельств оказался довольно специфичен. Главное, что даже после побед латифундистов в своих гражданских войнах Чили оставалось все-таки более похожим на Южную Европу, нежели на третий мир. Страна обладала относительно развитой легальной и предпринимательской культурой, капиталами, инфраструктурой, не говоря уже об экспортнориентирующей географии. Вот что позволило преодолеть жестокий кризис старого аграрного уклада, в основном и вызвавший потрясения 1970–1980-х годов, плюс своевременное подключение к новой глобализации Тихоокеанского региона.
Если и есть во всем этом урок для России, то не в уповании на диктатуру, а в том, что после финансовых дефолтов вроде чилийского 1982 года и российского 1998-го возникает окно возможности для сотрудничества государства с бизнесом, бегущим от рисков спекуляции и ищущим, наконец, нетривиальных путей.
Для просмотра ссылки Зарегистрируйтесь
