Публикация пластин, найденных экспедицией Г.А. Пугаченковой при раскопках Орлатского могильника, расширила круг материалов, подлежащих анализу. Орлатский могильник располагается в 50 км к северо-западу от Самарканда на берегу р. Саганак. Здесь в начале 80-х гг. производила раскопки Узбекистанская искусствоведческая экспедиция (руководитель экспедиции Г.А. Пугаченкова). Было вскрыто 10 курганов катакомбного типа. В курганах 2 и 4 были найдены костяные пластины с гравированными изображениями. Из кургана 2 происходят две пластины — со сценой охоты и с батальной сценой. [2]
Пластина со сценой охоты имеет вид слегка расширяющегося прямоугольника, один торец которого прямой, другой овально-выпуклый. В углах — круглые отверстия для крепления. Размер пластины 13,5х11,0 см. Её лицевая поверхность отполирована, задняя не обработана.
Сцену охоты Г.А. Пугаченкова описывает следующим образом: «Три знатных всадника, размещенных в трёх горизонтальных рядах, преследуют животных: верхний — двух архаров, средний — трёх куланов, нижний — трёх косуль — самца, самку и детёныша. Ландшафт условен, он передан двумя всхолмлениями горных пиков и овальными деревьями со штриховой разработкой листвы. Кони (в крайних рядах — кобылицы, в среднем — жеребец) и их упряжь аналогичны изображённым в батальной сцене. Хвосты у коней среднего и верхнего всадников не перетянуты, у двух коней за седлом развеваются пыш-
(189/190)
ные кисти. Стремительный бег коней передан в приёме „летящего галопа” — изображением вытянутых вперёд и назад пар ног. Справа к седлу приторочен колчан. Одеяние всадников: облегающий до талии и расширяющийся ниже пояса кафтан с треугольным запахом слева направо, широкие вверху и облегающие от колен штаны, обувь. Головы крайних всадников обнажены, волосы открывают лоб, убраны за уши и у шеи подстрижены в кружок. У среднего охотника — несомненно, главного в этой группе — на голове овальная шапка-кулях, возможно, указывающая на его принадлежность к царскому роду» (Пугаченкова 1989б: 151-152). В другой работе она добавляет, что охотники «...сидят в сёдлах без стремян, близко к шее, ноги, сжимая бока, круто согнуты в коленях и отведены назад с вытянутым носком. Все трое натягивают луки, спуская стрелы». Сзади, с тыльной, невидимой для зрителя, стороны выступает миндалевидное уширение кисти, привязанной, очевидно, к седлу. Миндалевидное завершение в широкой части стянуто тесьмой. Эта кисть при движении галопом оттянулась назад и прилегает к крупу коня.
Характеризуя этнический тип, Г.А. Пугаченкова пишет: «Лоб прямой, невысокий, волосы зачёсаны вверх, у висков они забраны за уши и над шеей острижены в кружок. Глаза небольшие, ромбовидного очертания, пос довольно крупный с небольшой горбинкой, свислые усы опускаются острием почти до энергично очерченного подбородка, на котором у большинства заострённая и когтевидно загнутая вверх бородка. Монголоидных признаков в лицах не видно» (Пугаченкова 1989а: 107-108).
Пластина с батальной сценой аналогична по форме и размерам вышеописанной, и несмотря на иную композицию и тему изображения, стиль, иконография и реалии практически одинаковы со сценой охоты. Г.А. Пугаченкова датировала вещественный материал из орлатских курганов «II-I вв. до н.э., может быть, началом I в. н.э.» (Пугаченкова 1989б: 153) или же I в. до н.э. — I в. н.э. («причём скорее именно до н.э.») (Пугаченкова 1985: 528) и считала, что изображенные на этих пластинах персонажи — это кангюйцы, хорошо известные по китайским источникам. К этому хронологическому и этническому определению присоединился С.А. Яценко (Яценко 1993, 79-80). [3] Были высказаны мнения о более поздней дате, в частности, Дж.Я. Ильясов предложил датировать их I-II вв. н.э. (apud Абдуллаев, Ртвеладзе, Шишкина 1991: 176-178) или же I-III вв. н.э. (apud Пугаченкова и др. 1991: 306-308). Принципиально другая датировка была предложена Б.И. Маршаком (Маршак 1987: 235), который связывал изобра-
(190/191)
жения на этих пластинах не с кангюйцами, а с сюнну-хун согдийских источников. В конце 80-х гг. я высказал мнение, что эти изображения «вероятно, относятся ко II-III вв. н.э.» (Литвинский 1989: 357). Тогда же Б. Брентьес в одной из своих работ написал, что «представляется более соответствующей дата около 200 г. до н.э.» (Brenljes 1989: 39). Более широко датировал орлатские пластины В.П. Никоноров (1995: 12-13), который предпочёл дату II-IV вв. н.э. Однако некоторые учёные продолжают разделять точку зрения Г.А. Пугаченковой (например К. Абдуллаев), другие, напротив, относят изображения ко времени не ранее III в., скорее к IV-V вв. (Азбелев 1992: 212). [*]
Совсем недавно, в 1998 г., два ташкентских учёных, Дж.Я. Ильясов и Д.В. Русанов, опубликовали исследование, специально посвященное орлатским пластинам (Ilyasov, Rusanov 1998). Прекрасно иллюстрированное, написанное с большой эрудицией, оно вводит орлатские пластины в более широкий, чем ранее, контекст и, безусловно, знаменует дальнейший прогресс в изучении этих пластин. Авторы, в частности, детально рассмотрели комплекс вооружения — как отражённый на пластинах, так и найденный при раскопках, в том числе нефритовую скобу из кургана 2 — и проблему датировки. Как правильно отмечают эти исследователи, предметы вооружения, найденные в кургане 2 и изображённые на пластинах, скорее всего относятся к I-III вв. н.э. или даже к I в. до н.э. — IV в. н.э. (Ilyasov, Rusanov 1998: 115-123). Мои многолетние занятия историей среднеазиатского вооружения (см.: Литвинский, Окладников, Ранов 1962: 207-233; Литвинский 1965; 1966; 1968б; 1972а; 1972б; 1984; Литвинский, Пьянков 1991; Литвинский, Пичикян 1981а; 1981б; Литвинский, Седов 1984: 56-57, 130-133; Litvinsky 1984: 27-51; 1998; 2000 и др.). обобщённые в труде «Бактрийское вооружение и греческом и ближневосточном контексте» (Литвинский 2001), позволяют мне утверждать, что материалы, как использованные, так и не использованные авторамп названных работ, не позволяют прийти к заключению о сколько-нибудь узкой датировке — это одна из причин столь широкого спектра мнений по данному вопросу.
И тем не менее, Дж.Я. Ильясов и Д.М. Русанов утверждают, что комплекс орлатского кургана 2 должен датироваться в достаточно узких пределах I-II вв. н.э. (Ilyasov, Rusanov 1998: 123-130). При этом они опираются, в частности, на свою попытку датировки нефритовой скобы. Так как эта попытка представляется нам недостаточно убедительной, вновь обратимся к нефритовой скобе, которая служила для прикрепления ножен меча к портупейному ремню. Поверхность её полирована и не орнаментирована. Размеры 7,1х2,5 см (Пугаченкова и др. 1991: табл. 253, 308). Как известно, такие скобы были распространены в Китае со времени Восточного Чжоу (около 450-250 гг. до н.э.) и применялись спорадически вплоть до второй половины XVIII в., однако к концу династии Хань, т.е. к началу III в. н.э., произошло рез-
(191/192)
кое уменьшение их количества, причём в постханьских гробницах они вообще не встречаются (Maenchen-Helfen 1957: 93-94; Trousdale 1975: 11-33). Массовое производство нефритовых скоб продолжалось в Китае с V в. до н.э. до середины II в. н.э., хотя в небольших количествах их изготовляли вплоть до IV в. н.э. (Trousdale 1988: 25-28). Китайские скобы проникли во многие области, и по их образцам изготавливались на протяжении длительного времени местные скобы, они впоследствии стали нередко значительно отличаться от своих китайских прототипов. Так обстоит дело и с орлатской скобой, которая не находит точного соответствия и, следовательно, хронологического определения в существующей типолого-хронологической схеме скоб этого типа (Trousdale 1975: 3-37).
Для Центральной Азии существенна находка двух скоб в Таксиле (Сиркап), датируемых второй половиной I в. н.э. Они изготовлены из белого мраморовидного камня, очевидно, на месте по китайским образцам (Marshall 1951: vol. I, 182; vol. II, 508; vol. III, pl. ССIII/158; Trousdale 1975: 230-231, pl. 17/d; 1988: 28). Одна скоба из камня, напоминающего нефрит, куплена на кабульском базаре, по словам продавца, она была найдена в могиле в Северном Афганистане. На основании умозрительных соображений ей приписывается кушанское происхождение, а с учётом сходства с китайской моделью предлагается дата — I в. до н.э. При этом приводятся данные о возможности её местного изготовления (Trousdale 1988: 25-28).
В самой Средней Азии, помимо орлатской, известно несколько находок таких скоб. В Южном Таджикистане, на поселении Ак-Тепе II, в слое, который А.В. Седов датировал серединой IV-V в., найдена фрагментированная нефритовая скоба (Седов 1987: 59, табл. I/5). При этом следует иметь в виду, что А.В. Седов строил свои хронологические определения, исходя из схемы В.Г. Луконина; опираясь же на иные схемы, можно датировать эту скобу III в. н.э. Как нам любезно сообщила Л.М. Левина, при раскопках памятников джетыасарской культуры в Приаралье было найдено несколько нефритовых и халцедоновых скоб. Две скобы хорошей сохранности происходят одна из Томпак-асар, из комплекса, стратиграфически относящегося ко II-I вв. до н.э., вторая — из Бедаик-асар, где она обнаружена в комплексе III в. н.э. (Левина 1992: 69, табл. 23/66; 1996: 199, рис. 85; и также личное сообщение Л.М. Левиной). Отметим, что и халцедоновая скоба из западноказахстанского могильника Лебедевка обнаружена в комплексе II — первой половины III в. н.э. (Мошкова 1982: 84-85).
Таким образом, нефритовая скоба из Орлатского могильника не может служить отправкой точкой для датировки. Во-первых, она не находит места в существующей хронолого-типологической классификации китайских нефритовых скоб для крепления ножен; речь идёт лишь об общем сходстве. Во-вторых, она, вероятно, изготовлена за пределами Китая и, очевидно, моложе (насколько?) тех китайских моделей, которые она напоминает. Можно говорить, с учётом других находок скоб в Средней Азии, Казахстане и Восточной Европе, что дата
(192/193)
орлатской скобы, скорее всего, заключена между II и III вв. н.э. Многочисленные находки в Поволжье, области Перми и в Причерноморье (Ginters 1928: 66-83; Кушева-Грозевская 1929: 160 сл.; Rostovtzeff 1930: 337 sq.; Werner 1956: 26-27, 39; Хазанов 1971: 25-26: Trousdale 1975: 234-245; Мошкова 1989: 198) датируются чаще всего III-IV вв. н.э.
Нефритовое перекрестие меча интересно в том отношении, что оно точно воспроизводит форму китайских бронзовых и нефритовых перекрестий с их вытянуто-ромбовидной в плане формой с округлыми торцами, причём центральная часть с отверстием, если смотреть в профиль, на одной из продольных сторон заглублена (см.: Trousdale 1975: 54-57, fig. 57). Найденное в Таксиле (Сиркап) перекрестие из зелёного мраморовидного камня — полуфабрикат, изготовление которого не было завершено, датируется, вероятно, второй половиной I в. н.э. (Ibid.: 231). В отличие от орлатского, у сиркапского перекрестия заглубление отсутствует.
Мы не знаем, когда в Средней Азии распространились скобы и перекрестия китайского типа. Находки в Сиркапе не могут служить отправным пунктом для датировок, но с учётом находок в Азиатской Сарматии, где они датируются концом II-III в. н.э., и Боспора, где они найдены в памятниках III-IV вв. н.э. (Мошкова 1989: 197), в Средней Азии для этих предметов представляется предпочтительной датировка первыми веками нашей эры.
Необходимо сопоставить тахтисангинскую пластину с орлатской. Г.А. Пугаченкова (Пугаченкова 1989а: 108) уже отметила, что причёска персонажей орлатских пластин напоминает причёски охотников на тахтисангинской пластине, однако «профиль, нос с горбинкой, тип усов и оригинальной бороды — всё иное». Действительно, подковообразные вырезы у основания причёски есть у персонажей обеих пластин, но характер лиц не имеет ничего общего. Узколицым бородатым персонажам орлатских пластин противостоят безбородые широколицые тахтисангинские охотники. Различна и манера посадки: в Орлате ноги всадников согнуты в коленях и далеко отведены назад, в Тахти-Сангине они почти вертикальны. Следует добавить, что совершенно по-разному изображены и кони. Тела коней орлатской пластины трактованы необычайно динамично и вместе с тем условно, словно вытянутый тонкий корпус кошачьего хищника, распластанные в галопе ноги также изображены схематично, хотя прекрасно передают идею движения. Всего этого нет у коней тахтисангинской пластины: они более «тяжеловесны» и реалистичны, их движение может быть не столь стремительно, но также очень динамично. [4] Охотники одеты по-разному, остальные аксессуары близки или идентичны.
(193/194)
Посадка всадников на обеих пластинах различна: поза всадников орлатской пластины естественна, всадник сидит прямо или наклонился вперед (нижний регистр); всадники же тахтисангинской пластины (об этом уже было сказано выше) как бы водружены на коня как на престол и мало с ним связаны, «неслитность» всадника и коня подчёркивается также заметно бóльшими, чем у коня, размерами всадника (этого нет на орлатских пластинах).
Б. Брентьес писал о том, что уздечный набор голов коней одинаков на пластинах из Орлата и Тахти-Сангина (Brentjes 1990: 176-177). Это действительно так. Можно добавить, что горизонтальная цепочка круглых и полукруглых блях на задней части крупа орлатских коней на тахтисангинских конях отсутствует.
Итак, несмотря на определенные отличия, изображения на орлатской и тахтисангинской пластинах близки, хотя и далеко не идентичны.
Тахтисангинские и орлатские пластины привлекали внимание ряда учёных. Б. Брентьес еще в 1982 г. отметил принадлежность тахтисангинских пластин к «парфяно-сасанндскому кругу» (Brentjes 1982: 168). Затем к анализу орлатских и тахтисангинских пластин обратилась Г.А. Пугаченкова (Пугаченкова 1989а). Исходя из наших первоначальных датировок — III вв. до н.э. или рубеж I в. до н.э. — I в. н.э. она рассматривала персонажей тахтисангинских пластин как воспроизведения образа юэчжийца. Сопоставив между собой всадников тахтисангинских и орлатских пластин, она отметила отличия в их этническом типе. Анализ иконографии тахтисангинских пластин привел её к заключению о чрезвычайно близком сходстве как персонажей, так и реалий с «гераичами» халчаянской скульптуры (Пугаченкова 1989а: 101-103, 108). Ещё раньше, в 1987 г., Б.И. Маршак, знакомый с первыми публикациями Г.А. Пугаченковой, связывал орлатские изображения с кочевническим миром, с вторжением в Согд кочевников-сюнну и датировал эти изображения III-IV вв. н.э. (Маршак 1987: 235-236; 1992, 210-211). П.П. Азбелев сопоставил орлатские пластины с изображениями на тепсейских пластинах III-V вв. (Грязнов 1971; 1979). [5] При этом он исходил из сопоставления некоторых реалий (Азбелев 1992). Точность этих сопоставлений, впрочем, была не без основания оспорена (Ilyasov, Rusanov 1998: 129-130).
В 1990 г. Б. Брентьес опубликовал статью, посвящённую изображениям всадников на орлатских пластинах, наряду с которыми упоминаются и тахтисангинские пластины (Brentjes, 1990). Им приведено множество аналогий — от Кореи и Китая до Венгрии, но большинство из них не касается каких-либо специфических черт пластин. Он полагал, что орлатские пластины относятся к культуре народов-всадников
(194/195)
«гуннской» волны, и поэтому изображения на них должны определяться как первые воспроизведения центральноазиатских гуннов (Brentjes 1990: 182 — без ссылки на статью Б.И. Маршака).
Уже после написания настоящей работы я смог ознакомиться с двумя чрезвычайно важными исследованиями по этому вопросу, которые во многом дополняют статью И.Я. Ильясова и Д.В. Русанова. Это статьи В.Е. Маслова (Маслов, 1989) и В.П. Никонорова и Ю.С. Худякова (Никоноров, Худяков, 1999). Они содержат глубокий анализ погребального обряда, погребального инвентаря и изображений на пластинах. При этом В.Е. Маслов рассматривает орлатские материалы преимущественно в сарматском контексте, в статье же двух последних авторов упор делается на южносибирские материалы. Хронологические заключения авторов двух статей различны. В.Е. Маслов, акцентируя внимание на ранних аналогиях и датировках, предлагает датировку этих артефактов I-II вв. н.э. В.П. Никоноров и Ю.С. Худяков, учитывающие длительное бытование различных артефактов, значительно более осторожны — они полагают, что речь может идти о «первой половине I тыс. н.э.» (без уточнений).
Все названные исследователи, однако, не учитывали передневосточные материалы, в особенности иконографические. Первым это сделал японский учёный К. Танабе в своей проницательной статье о позитивных примерах сасанидского влияния на гандхарское искусство (Tanabe 1990). В ней он в связи с темой статьи посвятил целый раздел иконографическому рассмотрению тахтисангинских и орлатских пластин, дав глубокий анализ реалий и отчасти рассмотрев проблему датировки. Большое внимание исследователь уделил анализу привешенных к седлу кистей с утолщениями-шарами [6] на концах. Они появляются на сасанидских наскальных рельефах и в граффити со времени правления Ардашира I (224-241 н.э.) и продолжают применяться вплоть до времен Хосрова II (591-628). Обычно они крепились к седлу царского коня (хотя были и исключения), как правило, парами, с двух сторон седла. Изображения их были реалистическими. У стоящего коня они свисали вниз, у летящего в галопе — вздымались в воздух и держались близ задней части конской спины. Так, в наскальном рельефе в Накши-Рустеме (5/V1I) на видимой (правой) стороне скачущего коня Хормизда II (302-309) (Herrmann 1977: 7, pl. I/2b) четыре кисти с шарами, одна из них прикреплена коротким ремнем к седлу и из-за стремительного движения коня поднялась вверх, как бы паря в воздухе. В противоположность этому, у остановившегося коня Шапура I (240 — ок. 272) в сцене триумфа в Накши-Рустеме (Herrmann,
(195/196)
McKenzie 1989: pl. 1) кисть с шаром свисает почти вертикально. В сасанидское время, судя по памятникам искусства, круг лиц, имевших право на такие кисти с шарами в качестве признака высокого положения, был очень ограничен: царь и его престолонаследник. Функции этой части снаряжения царского коня неясны, но предполагают, что они являлись свидетельством ранга (Ф. Акерманн) или же символизировали легитимность царствования, царский фарн (К. Танабе). Впрочем, в среднеазиатской раннесредневековой живописи этот знак уже не являлся свидетельством царского отличия и свисал с шеи лошади (Tanabe 1990: 53-54).
Собрав и проанализировав весь этот материал, К. Танабе обращается к целой тахтисангинской пластине. На ней кони снабжены одной кистью с шаром, а не парой. Исследователь полагает, что существует две возможности: либо гравёр сам не видел таких коней или их изображений, до него лишь доходили слухи о наличии такой детали, и он изобразил её, следуя рассказам, либо же гравёр воспроизвёл кушанских коней, у которых была лишь одна кисть с шаром на конце. Во втором случае, однако, сложно объяснить, почему кисти у двух коней, скачущих в противоположные стороны, помещены с тыльной (скрытой) стороны, т.е. в одном случае с правой, в другом — с левой стороны коня, хотя такая важная деталь должна была иметь фиксированное место. Поэтому К. Танабе склоняется к первому объяснению помещения этой детали конского снаряжения именно на тыльной (скрытой от зрителя) стороне. Причину этого он ищет в том, что гравёр не знал, как кисть с шаром располагается (или крепится) и показывал лишь её окончание — шар. К тому же, как он подчёркивает, «ошибка» гравёра состояла и в том, что, согласно его изображению, кисть свисала (под небольшим углом) вниз, и шар не парил, как положено, в воздухе, а помещался где-то в области задней части спины коня (Tanabe 1990: 56-57).
Идея К. Танабе, объясняющая, почему в среднеазиатском искусстве изображалась лишь одна и притом задняя кисть с шаром, выглядит очень привлекательной, однако она не учитывает некоторые факты. В позднем Митреуме Дура-Европос, датируемом 240-256 гг. н.э., в настенной живописи также изображена сцена охоты всадника (предполагается, что это бог Митра), натягивающего лук (Rostovtzeff 1938: 96, pl. XVIII/1; Rostovtzeff, Brown, Welles 1939: 111-115, pl. XIV-XV; Cumont 1975: I, 186-192; II, pl. 24). Летящий в галопе конь имеет нагрудный и подхвостный ремни с продольным рядом точек (условная передача фаларов, т.е. дисков, или блях?). Сзади крупа коня наклонно (под углом примерно 45°) свисает шнур с горизонтальной насечкой, шнур завершается вытянутой миндалевидной кистью, на поверхности которой видны продольные линии. Это. очевидно, вариант кисти с шаром. Таким образом, можно думать, что идея кисти с расширением-шаром, ниспадающей от седла с одной, а именно невидимой зрителю стороны всадника, появилась в Сасанидском Иране и, не будучи
(196/197)
слишком востребованной в самом Иране, быстро распространилась на запад и на восток и именно на Востоке обрела определённую популярность. Далее К. Танабе отмечает, что обувь у персонажей тахтисангинской пластины скорее похожа на обувь персонажей не кушанского, а сасанидского искусства, [7] тогда как одежда явно кушанского облика (Tanabe 1990: 57).
Возвращаясь к кистям с шарами, следует добавить, что они, во всяком случае в начале III в. н.э., как показывает рельеф в Фирузабаде, входили в состав стандартного парфянского вооружения (Herrmann 1969: 71, pl. I/B; Gall 1990: 22, Abb. 3, Taf. VIII). Впрочем, категорически утверждать, что к началу III в. кисти с шарами входили в состав конного снаряжения парфянских царей, было бы рискованно. Можно предположить, что скульптор изобразил эти кисти лишь как знакомый иранцам знак царского достоинства. Если такие кисти парфяне и применяли, то крайне редко — известен, собственно, лишь один случай (в живописи Митреума Дура-Европос), причем кисть находится на тыльной стороне коня. [8] В искусстве Западной Парфии 1-III вв. н.э. известны многочисленные охотничьи сцены, в частности, граффити из Дура-Европос (Cumont 1926: 265, pl. XCIII/2; Baur, Rostovtzeff 1931: 161, 194 sq., pl. XVIII/2; Baur, Rostovtzeff, Bellinger 1933: 215, 221, pl.XX/3, XXI/1-3; Rostovtzeff 1934: pl. XXXV/3-4; Ghirshman 1962: fig. 63; Goldman 1999: fig. A—3—A—12; A—14; B—l—B—5; fig. 3-8). В живописи Дура-Европос немало охотничьих и батальных сцен (Cumont 1926: fig. 30; Rostovtzeff, Little 1932: 12-30, fig. 1-4; Rostovtzeff, Bellinger, Hopkins, Welles 1936: 151 sq., pl. XLII/1: Ghirshman 1962: fig. 62. 223). К этому можно добавить настенную живопись и граффити Хатры, где конный охотник поражает из лука бегущих перед ним животных (Venco Ricciardi 1988: 37-38, fig. С; 1996: 152-164, fig. 3-7; 1998: 193, 196, fig. 4, 5, 7; Al-Salihi 1996: pl. III/2). Датировка, скорее всего, — около 200 г. н.э., может быть немного раньше или позже. Ряд сцен живописи Западной Парфии обнаруживает значительное композиционное сходство со среднеазиатскими охотничьими сценами, прослеживается определённая близость в трактовке фигур всадников и коней в летящем галопе и т.д. [9] Однако кисти с шарами практически отсутствуют — очевидно, в позднепарфянском искусстве они изображались спорадически.
(197/198)
Что касается этих кистей с шарами, следует добавить, что они, несомненно, являлись в то время царскими атрибутами. Об этом свидетельствует, в частности, то, что на накширустамском рельефе NRm5 Хормизда II к перекладине царского штандарта подвешены два таких шара (Ghirshman 1962: pl. 220; Gall 1990: 30, Abb. 4a, Taf. 12а); то же самое — и на рельефе NRm3 (Gall 1990: 35, Abb. 4d, Taf. 12a).
Необходимо остановиться также на цепочках фаларов, украшающих коней на орлатских пластинах. Украшение коня рядом или цепочкой фаларов, охватывающих шею или прикреплённых к подхвостному ремню, идущему от седла к крупу, известно по изображениям в сасанидском искусстве начиная с первой трети III в. н.э. Они имеются на граффити со всадником на северной и южной стенах главного зала «Гарема» в Персеполе (Calmeyer 1976: 64-67, Abb. 3-4). На рельефе в Накши Рустаме основатель Сасанидской династии Ардашир, а на рельефах в Бишапуре — его сын и наследник Шапур I и другие персонажи едут на конях, у которых подхвостный и нагрудный ремни украшены фаларами разной величины (Herzfeld 1941: pl. СХ; Ghirshman 1962: pl. 196-197; Herrmann 1969: 69-71, fig. 4, pl. IV; 1980: 38-39, fig. 1, 3, pl. 23-25, 28-30, 31/a; 1981: fig. 2-3, pl. 3, 8, 10; 1983, fig. 1-2, pl. 12). На рельефе в Дарабе, который синхронен времени Ардашира I или Шапура I, эти ремни также украшены фаларами. Цепочки фаларов украшают сзади и спереди коня на эрмитажном серебряном блюде с изображением Шапура II (309-379), охотящегося на львов (Тревер, Луконин 1987: табл. 9/3), на серебряном блюде из Галереи Фрир (Вашингтон) с изображением охоты этого же царя на кабанов (Harper, Meyers 1981: pl. 15) и др.
Следует упомянуть о близости уздечного набора (Herrmann 1980: 38, text fig. 3), хотя он не является абсолютно идентичным раннесасанидскому.
Что касается портретного сходства персонажей тахтисангинских пластин с монетными изображениями Герая (Давидович 1976: табл. I-III), то оно оказалось не столь значительным, как представлялось нам первоначально, — речь может идти лишь об отдельных перекличках. В большей степени отмечается сходство с головами «гераичей» из Халчаяна (см. особенно: Пугаченкова 1971: табл. 63-64). Г.А. Пугаченкова уже отметила, что тип лица в общем сходен: характер носа, очертания глаз и подбородка, оформление усов и т.д., а также облик одежды и сужающаяся книзу облегающая обувь. К этому она добавила сходство конской упряжи. Незначительность отличий, по её мнению, может свидетельствовать, что «гераичи» Халчаяна и охотники тахтисангинских пластин принадлежат к двум внутриродовым группам или же к двум разным племенам юэчжийского союза (Пугаченкова 1989а: 101-103).
Внимательное сопоставление показывает, что сходство действительно есть, но оно носит скорее общий, так сказать, родовой характер и во многом связано с воспроизведением близкого этнического типа.
(198/199)
Как я неоднократно отмечал в своих работах (Литвинский, Зеймаль 1971: 107; и др.), датировка халчаянской скульптуры I в. до и.э., предложенная Г.А. Пугаченковой (Пугаченкова 1966: 188-213), является слишком ранней, речь должна идти о I-II вв. н.э. [10] Позже Г.А. Пугаченкова несколько скорректировала свои взгляды. Основываясь на сходстве части персонажей с портретами Герая на его монетах, она утверждает, что скульптура была современной или, по крайней мере, близкой времени правления Герая, хронологически в пределах рубежа I в. до н.э. — I в. н.э. ± два-три десятилетия (Пугаченкова 1989а: 99). Однако последние исследования нумизматов показали, что монеты с именем Герая чеканились скорее всего Кадфизом I, время правления которого теперь датируют 30-80 гг. н.э. (Cribb 1993; Sims-Williams, Cribb 1996: 99-100; ср.: Fussman 1998). Если следовать этой хронологии, то халчаянская скульптура должна датироваться временем не ранее конца I — начала II в. н.э. Судя по одной скульптуре из Хадды (Barthoux 1930: pl. 48/а; Hallade 1968: pl. 112; Rowland 1971: pl. 133), на которую обратили внимание Е.А. Давидович и Б. Роуленд (Давидович 1976: примеч. 2; Rowland 1974: 50; ср.: Пугаченкова 1987: 259-260), иконографический тип, запечатлённый в халчаянской скульптуре, продолжал существовать в III и, возможно, в IV вв.
У изображённых на целой пластине тахтисангинских охотников причёски сзади снабжены почти цилиндрическим или слегка расширяющимся снаружи выступом с перехватом у основания и округлым наружным торцом. Эти выступы (т.е. собранные в пучок волосы) хорошо известны в сасанидской иконографии. На сасанидских монетах, начиная с середины III в. н.э., причёска царя нередко имеет сзади внизу овальный выступ, порой с перехватом у основания. На кушано-сасанидских монетах этот выступ иногда имеет вид шара (Bivar 1968: pl. VIII/3, IX/3, 7-9, X/l-10; Göbl 1984: 114/1026-1027), редко — грушевидную форму с перехватом (Göbl 1984: 114/1029), иногда он оформлен как короткий и широкий столбик с утолщением у основания (Ibid.: 115/1055) или же как столбик с выпуклыми стеночками и с перехватом у основания (Ibid.: 115/1057). Существенно, что такие выступы есть и у некоторых персонажей на ранних сасанидских наскальных рельефах. Так, на бишапурских изображениях триумфа Шапура I (242-273) часть иранских вельмож имеет причёску, завершающуюся сзади внизу крупным пучком овальной формы, ниспадающим на правое плечо (Herrmann 1980: 37, pl. 35). Пучок иногда грушевидной формы (Herrmann 1980: fig. 3а-b).
Пучок волос в виде расширяющегося наружу или сферического выступа есть сзади на причёсках некоторых персонажей сасанидских печатей (Bivar 1968: pl. IV/7-8; Frye 1971 : pl. XL/88, 92, 95; XLII/97-
(199/200)
98, 100, 108, XLIII/107, 112; Göbl 1973: Taf. 5; Harper 1973: 67, fig. D-48, D-91, D-103, D-107, D-109, D-112; Brunner 1978: 56/12 [начало IV в.]), реже этот выступ цилиндрический с выгнутым наружным торцом (Harper 1973: fig. D-87).
Количество примеров можно было бы многократно увеличить. Но и то, что уже приведено выше, даёт основание для предположения, что эта деталь причёски отражает сасанидское влияние.
При изучении тахтисангинских пластин обращает на себя внимание заметное несоответствие размеров всадников и коней: первые слишком велики и грузны для небольших коней. Неясно, результат ли это недостаточной профессиональной выучки гравёра или же сознательный художественный приём, когда в паре конь — всадник акцент смещается на всадника именно благодаря его непропорциональности. Пример тому мы видим в сцене инвеституры Ардашира в Накши Рустам (Herrmann 1969: 70, fig. 4, pl. IV).
Мы уже отмечали неестественную посадку всадников. В живописи III в. н.э. из Дура-Европос фигуры некоторых персонажей напоминают «неуклюжие куклы» (Goldman, Little 1980: 247). Такая же посадка и такие же несоответствия в пропорциях всадника наблюдаются в живописи из Пантикапея I-II вв. н.э. (Ghirshman 1962: fig. 341).
Кони на орлатских и тахтисангинских пластинах со сценой охоты изображены в «летящем галопе» — с вытянутой вперед головой, далеко вперед выброшенными передними ногами и откинутыми назад и в значительной мере совмещенными задними ногами. История воспроизведения летящего галопа в древнем изобразительном искусстве детально разработана. Основополагающим было исследование С. Рейнака (Reinach, 1925 [впервые опубликовано в виде статей в 1900 г.]). Важный вклад был сделан М.И. Ростовцевым (Rostovtzeff, 1935, 288-293; 1938, 94-96). Специальный экскурс посвятил «летящему галопу» в своей интересной монографии X. фон Галл (Gall 1990: 81-87; 1997). Собрав имеющиеся эллинистические и передневосточные материалы и сопоставив их с китайскими, он пришел к заключению, что в ханьское время (206 до н.э. — 220 н.э.) этот мотив был широко распространён в китайском искусстве. Далее он пишет: «Эти примеры достаточны, чтобы показать, что задолго до Сасанидов китайцы применяли в искусстве мотив летящего галопа для того, чтобы наглядно показать особо быстрое перемещение всадника. Позже, в ханьское время, этот мотив достиг Центральной Азии, но в Иране был заимствован Сасанидами только в III в. н.э.» (Gall 1990: 86). При этом на Переднем Востоке этот приём имел предшественников.
Если следовать гипотезе X. фон Галла, изображения коней в «летящем» галопе на рассматриваемых пластинах могли быть результатом воздействия как китайских, так и сасанидских прототипов. Ряд деталей в этих изображениях указывают на сасанидский источник заимствования, причём археологический контекст делает вероятным, что это произошло в III в. н.э.
(200/201)
Какова была политическая ситуация в III в. н.э. в части среднеазиатско-иранских взаимоотношений? Приход к власти в Иране династии Сасанидов резко изменил баланс сил между Средней Азией, где правили кушанские цари, и Ираном, причём в пользу Ирана. Согласно Дио Кассию (LXXX, 4) и Геродиану (VI, 2, 2) Ардашир I провёл много войн, пытаясь вновь завоевать страны, которые раньше принадлежали персам. Ему удалось разбить парфян и захватить Месопотамию, что привело к войнам с Римом. Сложнее определить масштаб его завоеваний на Востоке. Согласно надписи Шапура I, в Накши Рустаме в результате завоеваний были подчинены правители Абренака (= Нишапура), Мерва, саков (Frye 1984: 272). Согласно Табари, были завоёваны Систан, Абаршахр, Мерв, Балх и Хорезм «до отдалённейших границ области Хорасана». Затем он пишет о прибытии к Ардаширу I посольств от кушан, из Турана и Макрана, которые выразили покорность своих правителей (Nöldeke 1973: 17-18; Frye 1984: 195). Т. Нёльдеке и Р.Н. Фрай, комментируя это сообщение, предположили, что большинство из этих завоеваний имело место позже — при Шапуре I, наследнике Ардашира I. Другой исследователь, Я. Харматта, привлёк при изучении этих событий греческие, латинские и армянские источники. Он датирует вторжение Ардашира I в Бактрию 233 г. Называются и другие даты (Harmatta 1965: 186-194; ср.: Honigmann. Maricq 1953: 108). При Шапуре I восточные владения Сасанидов еще более увеличились. Прежнее кушанское царство стало вассалом Сасанидов, управлялось их наместниками, которые называли себя «кушаншахами» (Dani, Litvinsky 1996: 103-105; Litvinskij 1998: 76-77).
Итак, несмотря на неясность и противоречивость приведённых выше и других сообщений исторических источников, [11] совершенно очевидно, что III в. явился временем интенсивных военно-политических и, очевидно, культурных связей между Ираном и Средней Азией. Именно тогда, по-видимому, под влиянием сасанидской иконографии и появились рассматриваемые пластины. [12] Учитывая все это, я склонен датировать тахтисангинские и орлатские пластины III в. н.э.