Spoiler (expand)
Занимаясь историей какой-либо страны, периода, народа или жизнеописанием исторической личности, нельзя забывать о необходимости соблюдения двух принципов: точного изложения фактов с учетом всех, казалось бы, незначительных моментов и умения излагать их в художественной форме. Еще в древности Геродот, Фукидид, Саллюстий и Тацит руководствовались этими принципами. И сейчас многие крупные историки сочетают исторически правильное изложение фактов с художественной формой.
Это особенно важно для нашего времени, когда обнаруживается явная тенденция к разрыву между специальными трудами и популярными книгами, в которых основное внимание уделяется форме изложения. Если такие известные ученые прошлого, как Эдуард Мейер, Юлиус Керст и Карл Юлиус Белох, знакомили читатели: с ходом своих мыслей, давая в виде подстрочных примечаний выводы из предварительно проведенных исследований, то в наше время примечания, столь необходимые для правильной оценки изложения фактов, оказываются зачастую в конце книги, где они не получают уже должного звучания. Неудивительно, что и в специальных исследованиях все больше проявляется тенденция не считаться с литературной формой изложения и их стали публиковать только в специальных научных журналах или монографиях. Это привело к тому, что историки уже не воспринимают всерьез те работы, которые написаны сторонниками литературного изложения исторических проблем, независимо от того, какое значение они имеют для науки. Эту категорию ученых упорно призывают к тому, чтобы результаты своих изысканий они публиковали на страницах лишь сугубо научных журналов, поскольку с точки зрения узких специалистов все обобщающие работы в наше время пишутся только для широкого круга читателей.
Если раньше ученые находили место для дискуссии и в солидных трудах, то теперь принято вести полемику только на страницах научной периодики или в специальных монографиях, подбирая для этой цели факты и доказательства, не стремясь к литературному изложению. Конечно, в прошлом наряду с крупными изданиями печатались также журнальные статьи и специальные публикации, но они составляли лишь основу для последующих фундаментальных исторических
4
исследований. В настоящее же время эти публикации все больше становятся самоцелью.
Нельзя не отметить, что подобная двойственность подхода к историческому исследованию представляет серьезные опасности. Одна из них заключается в том, что античная история, направленная в узкоспециальное русло, теряет не только контакты с историографией в целом, но и со взыскательной частью (а такая, безусловно, имеется) интересующейся историей древнего мира читающей публики. Другую, опасность я усматриваю в том, что литературное изложение исторических событий попадает в руки некомпетентных лиц, недостаточно сведущих в античности и в поисках дешевой занимательности искажающих исторические факты. Стремясь привлечь внимание читателей к наиболее эффектным сюжетам, они нисколько не заботятся об исторической достоверности. Это тем более опасно, что такие авторы, как правило, владеют литературным слогом и легко расправляются с лакунами, существующими в исторической науке.
Чтобы разрыв между историческими исследованиями и их изложением не превратился в систему, следует строить работу таким образом, чтобы в ней сочетались и научная аргументация, и исследование источников, и художественное изложение.
Моя первая книга об Александре была с интересом встречена читателями, тем не менее некоторые ученые оценили принятую в ней форму изложения, сообразуясь с собственными критериями. Встал вопрос, имеет ли историк право на свой собственный стиль или обязан подчиняться сложившемуся условному, научному языку. Распространяется ли это категорическое требование на всех и имеет ли исследователь право выйти за рамки общепринятого научного косноязычия, долженствующего служить примером для дальнейшего подражания?
Вильгельм Энсслин сформулировал эту проблему в своей рецензии на мою книгу следующим образом. Я, с его точки зрения, преступил долг историка и оказался по ту сторону исторической науки, внеся в свою книгу больше пафоса и преувеличений, чем это дозволено в серьезном исследовании. При этом он упустил из виду, что допущенные мною крайности внесены не мной, а восходят непосредственно к самим источникам.
Стиль книги об Александре неизбежно связан с оценкой его личности. Одни исследователи, такие, как Бенедикт Низе, рисующие Александра добропорядочным, заурядным человеком, не ставившим перед собой никаких грандиозных задач, естественно, прибегали к скромному стилю изложения. Другие — И. Г. Дройзен, Е. Корвеман, в известной мере В. Тарн и У. Вилькен, ценившие Александра — выдающегося полководца, воздавали ему должное и придерживались несколько высокопарного стиля. Поскольку я считаю Александра гениальным завоевателем, который сумел выйти далеко за пределы персидской монархии, разрушив все стоявшие перед ним преграды, то у некоторых моих коллег возникли ко мне претензии, как по существу проблемы, так и по стилю моего изложения, сильно отличающемуся от традиционно-научного. Ничто столь ярко не характеризует сущест-
5
вующие противоречия исследователей Александра Македонского, как те оценки, которые они дали моему труду. Ф. Эртель, Ф. Альтхайм, Ч. Робинсон и Бр. Уэллс положительно отнеслись к моей манере изложения, ибо они сами воспринимают македонского владыку в более широком аспекте. Инстинскйй же, который считает, что деятельность Александра ограничилась лишь исполнением замыслов его отца, намеревавшегося захватить только персидскую монархию, предъявляет претензии и к стилю книги. Таким образом, прослеживается определенная связь между взглядами на личность Александра и художественными особенностями повествований о нем.
Мое восприятие личности Александра тесно связано с моей оценкой первоисточников. До сих пор исследователи опирались на Птолемея и зависящего от него Арриана, в результате чего возник образ крупного полководца, но эти же источники оставляли возможность трактовать личность Александра как простодушного правителя, менее талантливого, чем это было на самом деле.
Я не придерживаюсь традиционных взглядов и сомневаюсь в достоверности официальных и официозных версий, предлагаемых Птолемеем. Хотя мне кажется, что этот автор, когда он сообщает об организации армии, маршрутах, а также приводит географические данные, заслуживает доверия, однако при описании пожара в Персеполе, процесса против Филоты, введения проскинезы и много другого мы встречаемся лишь с официальной версией, упираемся в глухую стену, за которой скрыто истинное положение дел.
Верноподданнические чувства обязывали считать все официальные версии аутентичными и неопровержимыми. Однако целый ряд сообщений, отправленных Александром с театра военных действий, содержит слишком много неправдоподобного относительно потерь, понесенных обеими сторонами, численности вражеских войск и продолжительности переходов. Они напоминают сообщения Цезаря в его записках «О галльской войне». Неудивительно, что Александр, не всегда сообщая истинное положение дел, возможно, сам определял, что, с его точки зрения, соответствует действительности, а что — нет. Птолемей же, ставший впоследствии царем, сохранил все сведения, официально распространенные Александром.
Если я, таким образом, выступил против традиционного почтительного отношения к Птолемею-историку, то в то же время необходимо встать на защиту ценности свидетельств, поступивших от Хареса, управляющего царским двором, а также некоторых сведений, исходящих от Клитарха. Большинство исследователей не придавали особого значения им как неофициальным источникам. Я же пришел к выводу, что не только Харес был очевидцем многих значительных дворцовых событий, но и Клитарх включил в свой труд наряду с пустой болтовней и многие ценные сведения, полученные им от военачальников, воинов и придворных чиновников [1].
На основе нового прочтения этих источников передо мной возник совершенно иной образ Александра, не хрестоматийная величавая фигура и не грозный властитель в регалиях и доспехах, а более величественный и одновременно отталкивающий, внушающий священный
__________
1. Подробнее об этом см.: Fr. Schachermeyr. Alexander in Babylon. Wien, 1970, c. 81, 92.
6
трепет образ. Он в большей степени соответствует тем сведениям, которые сообщает Арриан об Александре: о его беспредельных политических притязаниях, стратегических замыслах, безумной отваге и дерзости в сражениях. Облик же, созданный филистерской школой ученых, столь же далек от истинного Александра, как и фигура простоватого рубаки, слепо исполнявшего замыслы своего отца Филиппа.
Однако существует еще одна сложность. В своей работе, посвященной анализу образа Перикла в книге Фукидида [2], я уже говорил о том, что восприятие исторической личности различными исследователями неизбежно содержит противоречия, которых невозможно избежать, тем более что Александр, воспитанный одновременно на демократических и монархических принципах, воспринимался многими исследователями как непостижимая и вызывающая неприязнь личность. Спорить с такой трактовкой личности Александра я считаю столь же бессмысленным, как и опровергать мою собственную, если только в распоряжении оппонента нет серьезных аргументов. Сосуществование противоречивых оценок личности Александра совершенно естественно. Каждая из них, несомненно, имеет под собой какую-то почву, поскольку в чрезвычайно сложной натуре этого человека было заложено такое богатое сочетание самых разнообразных черт, что каждая из них, исследованная в отдельности, не может не принести определенную историческую пользу. Охватить же «всего» Александра представляется более сложной задачей.
Принимая во внимание различные трактовки образа Александра, мы неизбежно должны примириться и со своеобразием стиля исследователей, повествующих о нем. Очевидно, еще Берве, Эртель, Альтхайм и Робинсон, как и Арриан, сумели оценить титанические масштабы личности Александра. Однако они не ставили своей задачей осветить по-новому македонского властителя, опираясь на второстепенные источники. Я же использовал их, взяв на себя эту достаточно сложную и не всегда безопасную (для меня как для исследователя) задачу. Положение облегчалось тем, что мое понимание личности Александра направляло меня именно по этому пути. В своей книге об Александре я позволил себе две «вольности», которые, с моей точки зрения, были необходимы для изложения.
В основном я следовал художественному стилю исторической античной прозы, требованиями которой являются определенный ритм повествования и передача идей, мыслей и впечатлений автора устами главных действующих лиц. Это представляется мне единственно оправданным для изложения истории Александра, поскольку жизнь и деятельность македонского царя — это широкое эпическое полотно, уникальная насыщенность которого не может быть правильно передана тривиальной «научной прозой». Теперь о второй «вольности» — об идеях, мыслях и впечатлениях, зачастую приписываемых мною Александру. Здесь речь идет о логической связи между мыслью и последующими поступками, о той обстановке и обстоятельствах, которые вызывают реакцию данной личности. Изучив поведение личности в реальных случаях, можно реконструировать хотя бы в некоторых
__________
2. См.: Юбилейный сборник в честь Ханса Эриха Штира.—Antike u. Universalgeschichte, 1972, с. 176 и сл.
основных чертах те соображения, которыми человек руководствовался.
В античной историографии мысли исторического деятеля большей частью раскрываются с помощью произносимых им речей. При этом ораторам приходилось приноравливаться к аудитории. Именно так выглядят речи исторических лиц прежде всего у Геродота и Фукидида, а затем почти у всех позднейших историков древности. Более точно с образом мышления героя знакомят нас не исторические труды, а величественные монологи греческой трагедии и философские диалоги.
Мне представляется, что в трудах биографического характера, посвященных, например, Периклу или Александру, следует стремиться передать ход мысли героя. Конечно, подобного рода реконструкции можно допускать только в тех случаях, когда существует реальная уверенность, что мы в состоянии сделать это достоверно. Во всяком случае, таким образом мы избежим опасности, грозящей тем историческим работам, которые довольствуются лишь сухим изложением источника, не наполняя его живым содержанием.
Поскольку сам Александр не придерживался условных границ ни в политической, ни в духовной сфере, его историк не может не следовать его примеру, если хочет представить полную картину исторической деятельности царя.
И если завоеватель питал наивную веру, что его стремление охватить все сущее будет понятно всем, включая сомневающихся и равнодушных, почему же следует отказывать его биографу в не менее наивной надежде, что ему удастся вызвать интерес не только специалистов, но и широкого круга читателей.
Но это не главная цель, которую я перед собой ставил. Высшая цель исторического труда — передать события прошлого в назидание будущему.
Это особенно важно для нашего времени, когда обнаруживается явная тенденция к разрыву между специальными трудами и популярными книгами, в которых основное внимание уделяется форме изложения. Если такие известные ученые прошлого, как Эдуард Мейер, Юлиус Керст и Карл Юлиус Белох, знакомили читатели: с ходом своих мыслей, давая в виде подстрочных примечаний выводы из предварительно проведенных исследований, то в наше время примечания, столь необходимые для правильной оценки изложения фактов, оказываются зачастую в конце книги, где они не получают уже должного звучания. Неудивительно, что и в специальных исследованиях все больше проявляется тенденция не считаться с литературной формой изложения и их стали публиковать только в специальных научных журналах или монографиях. Это привело к тому, что историки уже не воспринимают всерьез те работы, которые написаны сторонниками литературного изложения исторических проблем, независимо от того, какое значение они имеют для науки. Эту категорию ученых упорно призывают к тому, чтобы результаты своих изысканий они публиковали на страницах лишь сугубо научных журналов, поскольку с точки зрения узких специалистов все обобщающие работы в наше время пишутся только для широкого круга читателей.
Если раньше ученые находили место для дискуссии и в солидных трудах, то теперь принято вести полемику только на страницах научной периодики или в специальных монографиях, подбирая для этой цели факты и доказательства, не стремясь к литературному изложению. Конечно, в прошлом наряду с крупными изданиями печатались также журнальные статьи и специальные публикации, но они составляли лишь основу для последующих фундаментальных исторических
4
исследований. В настоящее же время эти публикации все больше становятся самоцелью.
Нельзя не отметить, что подобная двойственность подхода к историческому исследованию представляет серьезные опасности. Одна из них заключается в том, что античная история, направленная в узкоспециальное русло, теряет не только контакты с историографией в целом, но и со взыскательной частью (а такая, безусловно, имеется) интересующейся историей древнего мира читающей публики. Другую, опасность я усматриваю в том, что литературное изложение исторических событий попадает в руки некомпетентных лиц, недостаточно сведущих в античности и в поисках дешевой занимательности искажающих исторические факты. Стремясь привлечь внимание читателей к наиболее эффектным сюжетам, они нисколько не заботятся об исторической достоверности. Это тем более опасно, что такие авторы, как правило, владеют литературным слогом и легко расправляются с лакунами, существующими в исторической науке.
Чтобы разрыв между историческими исследованиями и их изложением не превратился в систему, следует строить работу таким образом, чтобы в ней сочетались и научная аргументация, и исследование источников, и художественное изложение.
Моя первая книга об Александре была с интересом встречена читателями, тем не менее некоторые ученые оценили принятую в ней форму изложения, сообразуясь с собственными критериями. Встал вопрос, имеет ли историк право на свой собственный стиль или обязан подчиняться сложившемуся условному, научному языку. Распространяется ли это категорическое требование на всех и имеет ли исследователь право выйти за рамки общепринятого научного косноязычия, долженствующего служить примером для дальнейшего подражания?
Вильгельм Энсслин сформулировал эту проблему в своей рецензии на мою книгу следующим образом. Я, с его точки зрения, преступил долг историка и оказался по ту сторону исторической науки, внеся в свою книгу больше пафоса и преувеличений, чем это дозволено в серьезном исследовании. При этом он упустил из виду, что допущенные мною крайности внесены не мной, а восходят непосредственно к самим источникам.
Стиль книги об Александре неизбежно связан с оценкой его личности. Одни исследователи, такие, как Бенедикт Низе, рисующие Александра добропорядочным, заурядным человеком, не ставившим перед собой никаких грандиозных задач, естественно, прибегали к скромному стилю изложения. Другие — И. Г. Дройзен, Е. Корвеман, в известной мере В. Тарн и У. Вилькен, ценившие Александра — выдающегося полководца, воздавали ему должное и придерживались несколько высокопарного стиля. Поскольку я считаю Александра гениальным завоевателем, который сумел выйти далеко за пределы персидской монархии, разрушив все стоявшие перед ним преграды, то у некоторых моих коллег возникли ко мне претензии, как по существу проблемы, так и по стилю моего изложения, сильно отличающемуся от традиционно-научного. Ничто столь ярко не характеризует сущест-
5
вующие противоречия исследователей Александра Македонского, как те оценки, которые они дали моему труду. Ф. Эртель, Ф. Альтхайм, Ч. Робинсон и Бр. Уэллс положительно отнеслись к моей манере изложения, ибо они сами воспринимают македонского владыку в более широком аспекте. Инстинскйй же, который считает, что деятельность Александра ограничилась лишь исполнением замыслов его отца, намеревавшегося захватить только персидскую монархию, предъявляет претензии и к стилю книги. Таким образом, прослеживается определенная связь между взглядами на личность Александра и художественными особенностями повествований о нем.
Мое восприятие личности Александра тесно связано с моей оценкой первоисточников. До сих пор исследователи опирались на Птолемея и зависящего от него Арриана, в результате чего возник образ крупного полководца, но эти же источники оставляли возможность трактовать личность Александра как простодушного правителя, менее талантливого, чем это было на самом деле.
Я не придерживаюсь традиционных взглядов и сомневаюсь в достоверности официальных и официозных версий, предлагаемых Птолемеем. Хотя мне кажется, что этот автор, когда он сообщает об организации армии, маршрутах, а также приводит географические данные, заслуживает доверия, однако при описании пожара в Персеполе, процесса против Филоты, введения проскинезы и много другого мы встречаемся лишь с официальной версией, упираемся в глухую стену, за которой скрыто истинное положение дел.
Верноподданнические чувства обязывали считать все официальные версии аутентичными и неопровержимыми. Однако целый ряд сообщений, отправленных Александром с театра военных действий, содержит слишком много неправдоподобного относительно потерь, понесенных обеими сторонами, численности вражеских войск и продолжительности переходов. Они напоминают сообщения Цезаря в его записках «О галльской войне». Неудивительно, что Александр, не всегда сообщая истинное положение дел, возможно, сам определял, что, с его точки зрения, соответствует действительности, а что — нет. Птолемей же, ставший впоследствии царем, сохранил все сведения, официально распространенные Александром.
Если я, таким образом, выступил против традиционного почтительного отношения к Птолемею-историку, то в то же время необходимо встать на защиту ценности свидетельств, поступивших от Хареса, управляющего царским двором, а также некоторых сведений, исходящих от Клитарха. Большинство исследователей не придавали особого значения им как неофициальным источникам. Я же пришел к выводу, что не только Харес был очевидцем многих значительных дворцовых событий, но и Клитарх включил в свой труд наряду с пустой болтовней и многие ценные сведения, полученные им от военачальников, воинов и придворных чиновников [1].
На основе нового прочтения этих источников передо мной возник совершенно иной образ Александра, не хрестоматийная величавая фигура и не грозный властитель в регалиях и доспехах, а более величественный и одновременно отталкивающий, внушающий священный
__________
1. Подробнее об этом см.: Fr. Schachermeyr. Alexander in Babylon. Wien, 1970, c. 81, 92.
6
трепет образ. Он в большей степени соответствует тем сведениям, которые сообщает Арриан об Александре: о его беспредельных политических притязаниях, стратегических замыслах, безумной отваге и дерзости в сражениях. Облик же, созданный филистерской школой ученых, столь же далек от истинного Александра, как и фигура простоватого рубаки, слепо исполнявшего замыслы своего отца Филиппа.
Однако существует еще одна сложность. В своей работе, посвященной анализу образа Перикла в книге Фукидида [2], я уже говорил о том, что восприятие исторической личности различными исследователями неизбежно содержит противоречия, которых невозможно избежать, тем более что Александр, воспитанный одновременно на демократических и монархических принципах, воспринимался многими исследователями как непостижимая и вызывающая неприязнь личность. Спорить с такой трактовкой личности Александра я считаю столь же бессмысленным, как и опровергать мою собственную, если только в распоряжении оппонента нет серьезных аргументов. Сосуществование противоречивых оценок личности Александра совершенно естественно. Каждая из них, несомненно, имеет под собой какую-то почву, поскольку в чрезвычайно сложной натуре этого человека было заложено такое богатое сочетание самых разнообразных черт, что каждая из них, исследованная в отдельности, не может не принести определенную историческую пользу. Охватить же «всего» Александра представляется более сложной задачей.
Принимая во внимание различные трактовки образа Александра, мы неизбежно должны примириться и со своеобразием стиля исследователей, повествующих о нем. Очевидно, еще Берве, Эртель, Альтхайм и Робинсон, как и Арриан, сумели оценить титанические масштабы личности Александра. Однако они не ставили своей задачей осветить по-новому македонского властителя, опираясь на второстепенные источники. Я же использовал их, взяв на себя эту достаточно сложную и не всегда безопасную (для меня как для исследователя) задачу. Положение облегчалось тем, что мое понимание личности Александра направляло меня именно по этому пути. В своей книге об Александре я позволил себе две «вольности», которые, с моей точки зрения, были необходимы для изложения.
В основном я следовал художественному стилю исторической античной прозы, требованиями которой являются определенный ритм повествования и передача идей, мыслей и впечатлений автора устами главных действующих лиц. Это представляется мне единственно оправданным для изложения истории Александра, поскольку жизнь и деятельность македонского царя — это широкое эпическое полотно, уникальная насыщенность которого не может быть правильно передана тривиальной «научной прозой». Теперь о второй «вольности» — об идеях, мыслях и впечатлениях, зачастую приписываемых мною Александру. Здесь речь идет о логической связи между мыслью и последующими поступками, о той обстановке и обстоятельствах, которые вызывают реакцию данной личности. Изучив поведение личности в реальных случаях, можно реконструировать хотя бы в некоторых
__________
2. См.: Юбилейный сборник в честь Ханса Эриха Штира.—Antike u. Universalgeschichte, 1972, с. 176 и сл.
основных чертах те соображения, которыми человек руководствовался.
В античной историографии мысли исторического деятеля большей частью раскрываются с помощью произносимых им речей. При этом ораторам приходилось приноравливаться к аудитории. Именно так выглядят речи исторических лиц прежде всего у Геродота и Фукидида, а затем почти у всех позднейших историков древности. Более точно с образом мышления героя знакомят нас не исторические труды, а величественные монологи греческой трагедии и философские диалоги.
Мне представляется, что в трудах биографического характера, посвященных, например, Периклу или Александру, следует стремиться передать ход мысли героя. Конечно, подобного рода реконструкции можно допускать только в тех случаях, когда существует реальная уверенность, что мы в состоянии сделать это достоверно. Во всяком случае, таким образом мы избежим опасности, грозящей тем историческим работам, которые довольствуются лишь сухим изложением источника, не наполняя его живым содержанием.
Поскольку сам Александр не придерживался условных границ ни в политической, ни в духовной сфере, его историк не может не следовать его примеру, если хочет представить полную картину исторической деятельности царя.
И если завоеватель питал наивную веру, что его стремление охватить все сущее будет понятно всем, включая сомневающихся и равнодушных, почему же следует отказывать его биографу в не менее наивной надежде, что ему удастся вызвать интерес не только специалистов, но и широкого круга читателей.
Но это не главная цель, которую я перед собой ставил. Высшая цель исторического труда — передать события прошлого в назидание будущему.