Москва, "Греко-латинский кабинет", 1998. Работа известного французского исследователя, впервые издающаяся на русском языке, посвящена истории образовательных учреждений античной Греции. Автор подчеркивает генетическую связь между цивилизацией античности и современной Европой и утверждает, что традиции европейского образования были заложены именно в Древней Греции.
Спойлер (раскрыть)
Должен ли я просить извинения у научной общественности за то, что посвящаю общее исследование теме уже не новой, по которой существует целый ряд солидных книг, лоснящихся от долгого пользования? (1) Но книги эти начинают устаревать, постепенно исчезая под скапливающейся пылью частных исследований и находок. Возникает необходимость в подведении итогов и общем обзоре, который включил бы в себя реальные достижения всего накопленного.
Эта необходимость тем более настоятельна, что научные исследования осуществляются анархически: одни участки разрабатываются с таким — порою чрезмерным — рвением, что почва их бывает вскоре перекопана вдоль и поперек, а другие, заслуживающие, может быть, большего внимания, остаются в небрежении. При попытке возвести целое здание эти пробелы обнаруживаются. Читатель на самом деле найдет в этой книге даже больше нового, чем мне бы хотелось: зачастую мне приходилось создавать целую стену, для которой я не находил у своих предшественников достаточно подготовленного материала.
С другой стороны, историческое знание, частный случай знания о человеке, по самой своей сути изменчиво и всегда неокончательно. Наши взгляды на человека, мир и жизнь непрерывно меняются; в истории нет такой темы, к которой не нужно было бы время от времени возвращаться, чтобы поместить ее в должной перспективе, так как общее освещение успело перемениться.
Наконец, всегда полезно иметь сжатое изложение сколько-нибудь значительного вопроса, хотя бы в качестве введения в углубленное его изучение. В первую очередь потребность в таковом испытывают наши студенты. Я счел своим долгом также подумать и просто об образованной публике: она имеет полное право быть в курсе результатов научной работы; ученость — не самоцель, она должна стать одним из источников, питающих культуру нашего времени.
Античное образование. Современное образование
История образования в античности не безразлична для нашей современной культуры: она возвращает нас к непосредственным истокам своей собственной педагогической
9
традиции. Мы — греко-латиняне: самая основа нашей культуры восходит к их культуре, и это в очень большой мере касается нашей системы образования.
В конце книги я покажу, как замиравшая жизнь античной школы, кое-где тянувшаяся очень долго в потемках варварской эпохи Высокого Средневековья, на Западе в конце концов оборвалась (даты различны в зависимости от страны). Но к методам античной педагогики вернулись, когда с наступлением Каролингского возрождения наметилось возобновление образования. Эта реставрация была несовершенной и неуклюжей, как все реставрации, однако Каролинги сознательно старались подхватить прерванную традицию, и в определенном смысле это им вполне удалось.
Пышный расцвет средневековой культуры привел впоследствии западное христианство (особенно начиная с XII века) к выработке совсем иных и по-настоящему самобытных педагогических учреждений и методов (2). Однако еще и в XIII веке память об античных образцах и старание им подражать занимали мысли людей той эпохи, чье место в истории гуманизма не следует преуменьшать, как это слишком долго делалось.
Но в особенности великое Возрождение, Возрождение XV — XVI веков, наложило отпечаток на современное образование своим добровольным и сознательным возвращением к чистейшей классической традиции; мы еще и сегодня зависим от наследия Гуманизма в гораздо большей степени, чем это обычно сознается: французское среднее образование, к примеру, осталось, в общем, тем, чем сделали его в XVI веке основатели протестантских Академий и иезуитских колледжей * (3).
Однако цель нашего исследования состоит не только в том, чтобы лучше понять самих себя, осознав свои истоки. Уже и это
* Вряд ли с этой мыслью можно согласиться даже и в таком общем виде. Созданная тогда система образования подверглась весьма значительным преобразованиям при Наполеоне I (который в куда большей степени может считаться творцом современной системы образования во Франции — достаточно сказать, что при нем в программу французских лицеев была впервые введена математика). Бурная французская история последних полутора столетий многократно сказывалась и на этой тонкой сфере: при Реставрации система среднего образования была практически заброшена, и — под влиянием тягостного впечатления от неслыханного разгрома 1871 года, сопровождаемого уверениями немецкой печати, будто войну выиграл немецкий школьный учитель, — система среднего образования была радикально преобразована. Лишь с этой эпохи в общих чертах сложился современный тип французской средней школы. — Прим. переводчика.
10
было бы драгоценным результатом — такое осознание позволяет избежать исторического детерминизма (в той мере, в которой это вообще возможно), освобождая нас от зависимости по отношению к традиции, в лоне которой мы находимся и которая сделала нас тем, что мы есть.
Плодотворность исторического знания состоит прежде всего в том, что благодаря ему в нас завязывается диалог между Иным и Тождественным. Мы достаточно отличаемся от своих отцов, чтобы полученное ими образование стало в большей мере подпадать для нас под категорию Иного — многое из того, что противно либо нашему обычаю, либо нашим устремлениям, может нас в нем с пользой удивить. Проницательный читатель сможет вволю поразмышлять по ходу нашего изложения.
Плодотворность такого диалога не предполагает, что мы должны при этом отказаться от собственного естества: это всего лишь орудие культуры, расширяющее наш кругозор, избавляющее современного человека от той наивной самоуверенности, которая мешает ему представить, что могли существовать люди, не похожие на него самого. Но, побуждая нас к размышлению, этот диалог вовсе не обязательно должен влиять на нашу деятельность. Пример, который предлагает нам история, обязывает нас лишь подвергнуть испытанию надежность и обоснованность нашего выбора и делает нашу волю сознательной. Необходимое для историка сочувствие заставляет меня выступить защитником античной системы образования (нужно понять ее, прежде чем судить), но необходимо, чтобы читатель ясно понимал — я предлагаю ему материал для размышления, а не образец для рабского воспроизведения.
Кривая его развития
История, которую мы собираемся проследить, занимает около пятнадцати веков, приблизительно с 1000 года до Р. X. до 500-го — после; пространство достаточное, чтобы вместить развитие со сложными фазами. Однако наша тема обладает большим единством и определенностью, чем можно было бы подумать а priori. Средиземноморский мир в античности в самом деле знал одно классическое образование, одну определенную и последовательную систему образования.
Разумеется, эта система не возникает с самого начала в своей окончательной, полностью развитой форме. Более того, она достигает таковой относительно поздно, по моему мнению, лишь после того, как внесли свой вклад два великих воспитателя —
11
Платон (f 348) и Исократ (f338). Это не должно нас удивлять: образование — это способ коллектива приобщить молодое поколение к ценностям и навыкам, характеризующим культуру данного общества. Следовательно, образование — явление вторичное и подчиненное по отношению к культуре и в норме представляет собой как бы краткое ее изложение, ее выжимку (я говорю «в норме», потому что существуют общества иллогичные, навязывающие молодежи абсурдное образование, полностью оторванное от жизни — в этом случае приобщение к подлинной культуре происходит помимо официальных образовательных учреждений). Это, разумеется, предполагает определенный временной разрыв: культура должна обрести свою настоящую форму, прежде чем она сможет создать отражающее ее образование.
Вот почему классическое образование обретает свою подлинную форму лишь тогда, когда великая творческая эпоха греческой цивилизации уже позади. Лишь с наступлением эллинистической эры оно предстает перед нами во всеоружии своих учреждений, программ и метода. Но, раз достигнув зрелости, оно сохраняет без особых изменений, по инерции, свойственной явлениям культуры (в особенности явлениям, зависящим от педагогической рутины), одну и ту же структуру и приемы на протяжении долгих веков. Распространение его за пределы греческого мира в Рим, Италию, на романизированный Запад повлекло за собой лишь перемены и отступления второстепенного характера. Это относится, против всякого ожидания, и к событию столь потрясающему, как обращение средиземноморского мира в христианство. В области образования упадок античной культуры скажется лишь явлениями застоя, что еще более обостряет это впечатление неподвижности.
Поэтому история, этапы которой мы собираемся бегло проследить, не соответствует пресловутой схеме кривой в виде колокола, как ни дорога она была античным мыслителям (Pol. VI, 51.): подъем, высшая точка, или άκμή, неотвратимый спад. Начнем мы, разумеется, по восходящей, очертив развитие, приведшее классическое образование с X по IV век от истоков к зрелой его форме (часть I). Но это состояние внутреннего совершенства не ограничивается краткой άκμή: классическое образование медленно движется к полной зрелости и приобретает окончательную форму. Наивысший подъем растягивается на долгие века: на весь эллинистический период (часть II) и за его пределы. Приток свежей римской крови (часть III) обеспечивает ему
12
новое долголетие. У кривой нет снижения: она бесконечно продолжается параллельно самой себе на византийском Востоке, а в латинских странах резко прерывается исторической катастрофой— вторжением варваров и исчезновением политических рамок Империи. Однако под ней уже намечается новая кривая — под конец мы обнаружим в определенной части христианского общества, в монастырской среде, начало процесса, который вызовет к жизни новый тип образования — тот, что станет господствующим для западного средневековья.
От благородного воина к писцу
Если бы понадобилось, однако, свести все это сложное развитие к одной простой формуле, я бы сказал, что история античного образования отражает постепенный переход (4) от культуры благородных воинов к культуре писцов. Есть утонченные и зрелые общества, над которыми тяготеет память прошлого, запечатленная письменностью. Вследствие этого в их образовании главенствует обучение письму: это — книжные люди, ahl el kitäb, как обозначает Коран евреев и христиан, со смешанным чувством почтения и недоумения. Есть, напротив, варварские общества — именно такой была Аравия во времена пророка, — в которых господствующий класс представлен воинской аристократией и где воспитание, естественно, по преимуществу военизировано и направлено скорее на формирование характера, развитие физической силы и ловкости, чем на развитие интеллекта.
Вся история античного греческого образования представляет собой медленный переход от культуры этого последнего типа к культуре первого. Мы обнаруживаем его истоки в обществе, еще полностью проникнутом воинственным духом; однако уже тогда появляется произведение, вокруг которого будет строиться образование, и это уже книга, пусть она и воспевает деяния героев, — Илиада Гомера. А значит, в эту культуру очень рано проникают ученые, если хотите, книжные элементы (пусть даже эта книга в течение долгого времени скорее поется или декламируется, чем читается). С другой стороны, еще долго в культуре будут заметны следы ее воинского и аристократического происхождения (в частности, почетное место, отводимое уходу за телом и спортивным занятиям). И лишь в последний период его истории, когда христианство станет строить культуру и образование вокруг Книги по преимуществу — Библии, источника всяческого знания и всяческой жизни, античный ученый окончательно превратится в писца.
13
Восточный писец
Поэтому история классического образования противоположна в этом отношении истории образования в обществах Ближнего Востока, представляющих нам самые характерные типы культурных писцов, будь то египетские, месопотамские или сирийские писцы; мы, евреи и христиане, находим ей созвучие в книгах Премудрости Ветхого Завета, особенно в книге Притчей, этом учебнике нравственности для совершенного чиновника, афоризмы которой сводят воедино традиционную мудрость, жившую в культурной среде царских писцов Иудеи и Израиля (X — VII вв.) (5).
Конечно, эти «культуры писцов» принимали во времени и в пространстве очень разнообразные формы, но для нашей цели достаточно будет общего их определения с двух точек зрения — техники и морали. С точки зрения техники, они сосредоточены на писаном тексте: писец, собственно говоря, — это тот, кто овладел секретами письма. Известно, какова была сложность, а, следовательно, и трудность в употреблении различных систем письма, применявшихся как в Египте, так и в Месопотамии, поскольку в них сосуществовали элементы с иероглифическим, слоговым и буквенно-звуковым значением, не говоря уже о дополнительных сложностях, которые создавало в Египте одновременное использование различных типов письма (иероглифического и иератического, а впоследствии демотического), а в Месопотамии употребление в одной и той же культурной среде разных языков (шумерского и аккадского, а позднее арамейского). Замечательно, что египетский иероглиф sesh, «писец», воспроизводит принадлежности для письма: калам, сосуд с водой, палетку с двумя чашечками — одна для черных, другая — для красных чернил. По-еврейски писец называется söpher — слово, которое, как и sepher, «книга», происходит от säphar — «писать, считать».
По общественному положению писец — чиновник. Свое владение письмом он ставит на службу администрации — в Египте в основном царской администрации, а в Месопотамии сначала, видимо, администрации жреческой, но вскоре и царской. В этом прежде всего (в двойном смысле — первоначальности и неизменной первостепенности) роль восточного писца: вопреки гипотезам, милым сердцу историков-романтиков, можно считать установленным, что письмо было изобретено и первоначально использовалось не для того, чтобы запечатлеть теологические и метафизические учения, а для практических надобностей счета и управления (6). Лишь в ходе дальнейшего развития оно выйдет за
14
рамки этих утилитарных задач, чтобы найти себе более благородное применение на службе истории или отвлеченной мысли. Но даже тогда восточный писец останется человеком, который главным образом ведет счета, содержит в порядке архивы, составляет приказы, способен получать их в письменном виде и потому, естественно, ответствен за их исполнение.
В силу этого писцы по отношению к простонародью — крестьянам и ремесленникам — выступают, с политической и социальной точки зрения, как господствующий класс, который, возвышаясь над сплошной массой угнетенных, более или менее прямо причастен к осуществлению власти. Несомненно, многим из них доставалась лишь крохотная частичка этой власти, но система абсолютной централизованной монархии каждому оставляет свой шанс, поскольку заслуги вольны проявляться, а милости — изливаться. Всякий писец мог лелеять надежду, что в один прекрасный день он получит доступ к высшим должностям (по крайней мере, теоретически, так как осуществлялась эта надежда, разумеется, редко: не все солдаты Наполеона становились маршалами!). Это характерная черта монархии восточного типа (7), с которой мы вновь встретимся на заключительном этапе развития классической культуры, столкнувшись с бюрократией поздней Римской Империи *.
Именно поэтому восточные общества придавали такое значение образованию — средству преуспевания, возможности для ребенка проникнуть в этот привилегированный класс. Египетские литературные тексты в особенности живо донесли до нас эту кастовую гордость писцов. В царствование IX или X династии (2240 — 2060) писец Ахтой, желая поощрить своего сына Пепи к неблагодарному изучению грамоты, сатирически рисует перед ним тысячи тягот, ожидающих ремесленника, и противопоставляет им счастливый удел писца, благородство этого первого среди ремесел. Аналогичное поучение дошло под именем Аменемопе, начальника царской канцелярии при Рамсесе II (1298 — 1232). Эти тексты стали классическими: они дошли до нас в виде
* Термины Haut-Empire и Bas-Empire {Ранняя Империя и Поздняя Империя) во французском языке за последний век существенно изменили свое значение: в словаре Littre (II, 1874 г.) для первого приведены хронологические рамки от Августа до падения Западной Империи (476 г.), для второго — от падения Рима до падения Константинополя. Grand Larousse (I, 1982) дает для второго термина рамки от смерти Александра Севера (235) до падения Рима. У Марру они близки по значению к тому, что мы называем эпохой Принципата и Домината. — Прим. переводчика.
15
«избранных отрывков» и долго оставались популярными, так глубоко были укоренены выраженные в них чувства (8).
Высокое понятие об искусстве писца символически выразилось в представлении, согласно которому письмо священно, происходит от бога, вдохновлено богом, находится под покровительством бога— в Египте, например, Тота, а в Месопотамии — Набу, сына бога мудрости Эа (9).
Образование восточного писца
Мы имеем некоторое представление об организации, программах, методе и в определенной степени — об истории образования, которое в восточных обществах приобщало к культуре письма. Для обучения писцов существовали школы (у евреев это дом учения, be(y)t midhe rasch 2 ), и археологи в Месопотамии обнаруживают порой остатки этих школ; например, совсем недавно в Мари на Евфрате А. Парро откопал в развалинах дворца, погибшего при пожаре в конце II тысячелетия, две классные комнаты с параллельными рядами скамей на два, три, четыре места; пол там был усеян школьными принадлежностями— «чернильницами» из обожженной глины, табличками и ракушками (10).
Прежде всего учитель обучал ученика держать стиль или калам и выдавливать либо чертить простейшие знаки. Затем он давал ему образец для воспроизведения и подражания: сначала простые знаки, потом все более и более сложные отдельные слова, например, имена собственные. Затем, постепенно, целые фразы и связные тексты, в частности, образчики писем. До нас дошли на папирусе и на табличках приготовленные учителем образцы и упражнения учеников (11).
Педагогика была очень элементарной и сводилась к пассивному усвоению материала. Рассчитывая на покорность ученика, эта педагогика, как позднее классическая, вполне естественно прибегала к самым энергичным телесным наказаниям: еврейское müsar означает одновременно «обучение» и «исправление», «наказание». Самые яркие тексты и здесь приходят из Египта: «Уши отрока на спине его: он слушает, когда его бьют». «Ты воспитывал меня, когда я был ребенком, — заявляет учителю благодарный ученик, — ты колотил меня по спине, и твое наставление проникало мне в уши» (12).
Наряду с обучением письму было и устное обучение. Учитель читал текст, объяснял его и задавал ученику вопросы о прослушанном. Уровень беседы постепенно повышался, и, в
16
конце концов, между ними завязывались настоящие дискуссии (13). Было бы неверно считать, что восточное образование сводилось исключительно к ремесленному, утилитарному обучению. Воспитание писца имело более высокие цели и претендовало на то, чтобы в конце концов стать полным воспитанием характера и души, каковое по праву может быть названо мудростью — восхитительное, забытое нами слово, которое нам могла бы с пользой напомнить древность.
От египетской мудрости сохранилось множество текстов, создание которых продолжалось с V по XXV династию (XXVI — VIII века), от Поучений Птахотепа до Поучений Аменемопе (14); их долгая популярность объясняется ролью классической литературы, которую они играли в образовании. Эта египетская мудрость, послужившая источником, по крайней мере литературным, мудрости Израиля (15), имела соответствия в параллельной месопотамской традиции, которая найдет свое позднее завершение в Премудрости Ахикара (16). Не стоит преувеличивать притязания этой восточной мудрости, чтобы потом, в силу реакции, не оценить слишком низко ее реальное содержание: это мудрость чисто практическая, сноровка, которая начинается с простейших правил вежливости и поднимается до искусства вести себя в жизни, прежде всего в полной опасностей жизни двора, где писцу предстоит подвизаться. Но это не мешает ей переходить в высокое нравственное учение, полное религиозной возвышенности. Это важный аспект, роднящий восточное образование с классическим, в котором мы находим ту же заботу о целостном воспитании, об идеальном внутреннем совершенстве.
Однако они резко разделены хронологически, так как этот восточный тип культуры и это образование писцов засвидетельствованы для очень глубокой древности: в конце IV тысячелетия они уже существовали в своей зрелой форме. В Египте их происхождение не удается проследить, так как истоки следует искать, несомненно, в Дельте, а в ее сравнительно влажном климате папирус не сохраняется. Употребление письма и организация царского управления уже прочно утвердились к моменту основания тинисской монархии (I — II династии, к 3200 году) (17). В Месопотамии мы в лучшем положении: глиняные таблички, не подверженные гибели, позволяют нам присутствовать, начиная с периода Едмет-насра, современного двум первым египетским династиям, а, может быть, и с предшествующего периода III династии Урука, для которого письмо, еще полностью пиктографическое, засвидетельствовано табличками со
17
счетами и уже, возможно, школьными упражнениями (18), при одновременном появлении письменности и культуры писцов, и даже их образования.
Минойские и микенские писцы
Замечательно, что с подобным «образованием писцов» мы встречаемся непосредственно на земле будущей Греции с того самого момента, которым открывается история или, по крайней мере, предыстория этой страны, а позже и самого греческого народа.
На Крите и отчасти в материковой Греции такое образование существовало в прекрасные дни минойской культуры: археологические данные наводят на мысль о существовании в средне- и позднеминойский периоды (1700—1400? гг.) сильной монархии, память о которой сохранял еще Фукидид 3, монархии восточного типа, обладавшей и администрацией писцов-чиновников.
У них была своеобразная система письма, которую пока не удалось расшифровать, но мы можем проследить ее формальное развитие: сначала употреблялись последовательно две системы иероглифического типа — А и В, их сменяет стилизованное и упрощенное письмо, линейное А, сравнение которого с системой письма того же типа, употреблявшейся на Кипре в классический период вплоть до эпохи эллинизма, примерно с 700 по 220 год до Р. X., сразу дало возможность заподозрить его в основном слоговой характер (19).
Наличие писцов предполагает их обучение и существование школ для их подготовки, но ни о том, ни о другом мы не располагаем надежными свидетельствами (20). Но — и это куда важнее — та же самая система государственных учреждений, монархии (или, лучше сказать, княжества, учитывая скромные размеры территории) восточного типа, с административным аппаратом, использованием письма в управлении и, следовательно, обучением писцов —. процветала в течение всего микенского периода (позднеэлладский III, приблизительно 1400— 1200 гг. по общепринятой хронологии) в Пелопоннесе и на Крите, которые к этому периоду заселены или, по крайней мере, завоеваны индоевропейцами, можно даже сказать уже — греками.
Дешифровка в 1953 году линейного письма В (21) — самое сенсационное открытие на нашей памяти — показала, что глиняные таблички, найденные в Микенах, Пилосе и Кноссе, составлены на греческом диалекте, использовавшем, однако, сло-
18
говую систему записи (плюс несколько идеограмм), явно унаследованную от доиндоевропейского минойского периода, настолько она противна духу греческого языка: так χρυσός -«золото» — пишется ku-ru-so, βασιλεύς — pa-si-re-u, но это слово обозначает, по-видимому, удельного «князя», а не верховного владыку. «Царь» будет va-na-ka, гомеровское άναξ.
Словно Пропилеи, предваряющие здание, к уже известным векам истории греческого народа— экономической, социальной, политической, религиозной— добавилась целая, прежде неизвестная эпоха. Ведь те же слова — это и те же понятия, знакомые нам по классическому периоду: царь, народ, надел (τέμενος), приношение... и те же божества: Посейдон, Афина Потния и «все боги».
Однако для той узкой области, которая занимает нас сейчас, — образования — микенский период представляется скорее до-, чем предысторией. Какова бы ни была преемственность, наблюдаемая в других отношениях между микенской и классической Грецией, здесь налицо разрыв. В позднейшей Элладе не будет писцов в восточном смысле слова. Какое ничтожное положение будут занимать, когда появятся, жалкие γραμματείς, простые писари! В самом деле, ни в чем так ясно не обнаруживается разрыв между этими двумя культурами, как в отношении к письменности: с 1200 по 750 гг. приблизительно греческий мир, судя по всему, забыл употребление письма (по крайней мере, до нас не дошло никаких его следов), а когда оно появляется вновь, это алфавитное письмо, заимствованное у финикийцев. И только Кипр — глухая провинция — будет еще помнить о силлабарии...
Преемственность, несомненно, нарушена (22): вместе с письменностью исчезла и целая культура. Каковы причины этого исчезновения? Стало общепринятым его сопоставление с опустошениями дорийского нашествия, нашествия северных племен, настолько диких, что они не поддались обаянию микенской культуры. Насилия и катастрофы, несомненно, были: глина пилосских табличек подверглась обжигу в огне пожара, сопровождавшего разрушение дворца (именно эта случайность сохранила для нас счета последнего бюджета монархии). Но, как всегда в подобных случаях, историки колеблются: упадок и гибель державы вечно вызывают один и тот же вопрос — натиск внешних врагов или внутреннее разложение? Раз она была побеждена, значит, была уже ослаблена... Объединенные усилия
19
внешнего и внутреннего пролетариата, если воспользоваться терминами Тойнби?
Какое бы решение ни принять, как ни расставлять акценты, факт налицо. Конечно, можно с полным на то основанием подчеркивать наличие микенских (и даже минойских) пережитков в самых различных областях классической греческой культуры. Но не следует забывать: то, что сохранилось, — это отдельные факты, обособленные элементы, но не их система, не та форма, которая придает культуре ее внутреннее единство и духовную значимость. Конечно, следующие века (XII—VIII) не были вполне варварскими: кто осмелится сегодня говорить о варварстве, глядя на большие дипилонские вазы с геометрическим орнаментом? И все же это в самом деле темные века, когда после обрыва традиции мы оказываемся в начале нового отсчета: мало-помалу возникает будущая греческая цивилизация; культура и, следовательно, образование, которые будут ей присущи, впредь не сохранят никакой связи с культурой и образованием минойских и микенских времен. На долгие века они станут противоположностью культуры и образования восточных писцов. И начинать историю этого образования, как и всей класической культуры, мы можем только с Гомера.
Примечания
1. Pol. VI, 51.- 2. Eccli. 51, 23. - 3. Thc. I, 4.
Эта необходимость тем более настоятельна, что научные исследования осуществляются анархически: одни участки разрабатываются с таким — порою чрезмерным — рвением, что почва их бывает вскоре перекопана вдоль и поперек, а другие, заслуживающие, может быть, большего внимания, остаются в небрежении. При попытке возвести целое здание эти пробелы обнаруживаются. Читатель на самом деле найдет в этой книге даже больше нового, чем мне бы хотелось: зачастую мне приходилось создавать целую стену, для которой я не находил у своих предшественников достаточно подготовленного материала.
С другой стороны, историческое знание, частный случай знания о человеке, по самой своей сути изменчиво и всегда неокончательно. Наши взгляды на человека, мир и жизнь непрерывно меняются; в истории нет такой темы, к которой не нужно было бы время от времени возвращаться, чтобы поместить ее в должной перспективе, так как общее освещение успело перемениться.
Наконец, всегда полезно иметь сжатое изложение сколько-нибудь значительного вопроса, хотя бы в качестве введения в углубленное его изучение. В первую очередь потребность в таковом испытывают наши студенты. Я счел своим долгом также подумать и просто об образованной публике: она имеет полное право быть в курсе результатов научной работы; ученость — не самоцель, она должна стать одним из источников, питающих культуру нашего времени.
Античное образование. Современное образование
История образования в античности не безразлична для нашей современной культуры: она возвращает нас к непосредственным истокам своей собственной педагогической
9
традиции. Мы — греко-латиняне: самая основа нашей культуры восходит к их культуре, и это в очень большой мере касается нашей системы образования.
В конце книги я покажу, как замиравшая жизнь античной школы, кое-где тянувшаяся очень долго в потемках варварской эпохи Высокого Средневековья, на Западе в конце концов оборвалась (даты различны в зависимости от страны). Но к методам античной педагогики вернулись, когда с наступлением Каролингского возрождения наметилось возобновление образования. Эта реставрация была несовершенной и неуклюжей, как все реставрации, однако Каролинги сознательно старались подхватить прерванную традицию, и в определенном смысле это им вполне удалось.
Пышный расцвет средневековой культуры привел впоследствии западное христианство (особенно начиная с XII века) к выработке совсем иных и по-настоящему самобытных педагогических учреждений и методов (2). Однако еще и в XIII веке память об античных образцах и старание им подражать занимали мысли людей той эпохи, чье место в истории гуманизма не следует преуменьшать, как это слишком долго делалось.
Но в особенности великое Возрождение, Возрождение XV — XVI веков, наложило отпечаток на современное образование своим добровольным и сознательным возвращением к чистейшей классической традиции; мы еще и сегодня зависим от наследия Гуманизма в гораздо большей степени, чем это обычно сознается: французское среднее образование, к примеру, осталось, в общем, тем, чем сделали его в XVI веке основатели протестантских Академий и иезуитских колледжей * (3).
Однако цель нашего исследования состоит не только в том, чтобы лучше понять самих себя, осознав свои истоки. Уже и это
* Вряд ли с этой мыслью можно согласиться даже и в таком общем виде. Созданная тогда система образования подверглась весьма значительным преобразованиям при Наполеоне I (который в куда большей степени может считаться творцом современной системы образования во Франции — достаточно сказать, что при нем в программу французских лицеев была впервые введена математика). Бурная французская история последних полутора столетий многократно сказывалась и на этой тонкой сфере: при Реставрации система среднего образования была практически заброшена, и — под влиянием тягостного впечатления от неслыханного разгрома 1871 года, сопровождаемого уверениями немецкой печати, будто войну выиграл немецкий школьный учитель, — система среднего образования была радикально преобразована. Лишь с этой эпохи в общих чертах сложился современный тип французской средней школы. — Прим. переводчика.
10
было бы драгоценным результатом — такое осознание позволяет избежать исторического детерминизма (в той мере, в которой это вообще возможно), освобождая нас от зависимости по отношению к традиции, в лоне которой мы находимся и которая сделала нас тем, что мы есть.
Плодотворность исторического знания состоит прежде всего в том, что благодаря ему в нас завязывается диалог между Иным и Тождественным. Мы достаточно отличаемся от своих отцов, чтобы полученное ими образование стало в большей мере подпадать для нас под категорию Иного — многое из того, что противно либо нашему обычаю, либо нашим устремлениям, может нас в нем с пользой удивить. Проницательный читатель сможет вволю поразмышлять по ходу нашего изложения.
Плодотворность такого диалога не предполагает, что мы должны при этом отказаться от собственного естества: это всего лишь орудие культуры, расширяющее наш кругозор, избавляющее современного человека от той наивной самоуверенности, которая мешает ему представить, что могли существовать люди, не похожие на него самого. Но, побуждая нас к размышлению, этот диалог вовсе не обязательно должен влиять на нашу деятельность. Пример, который предлагает нам история, обязывает нас лишь подвергнуть испытанию надежность и обоснованность нашего выбора и делает нашу волю сознательной. Необходимое для историка сочувствие заставляет меня выступить защитником античной системы образования (нужно понять ее, прежде чем судить), но необходимо, чтобы читатель ясно понимал — я предлагаю ему материал для размышления, а не образец для рабского воспроизведения.
Кривая его развития
История, которую мы собираемся проследить, занимает около пятнадцати веков, приблизительно с 1000 года до Р. X. до 500-го — после; пространство достаточное, чтобы вместить развитие со сложными фазами. Однако наша тема обладает большим единством и определенностью, чем можно было бы подумать а priori. Средиземноморский мир в античности в самом деле знал одно классическое образование, одну определенную и последовательную систему образования.
Разумеется, эта система не возникает с самого начала в своей окончательной, полностью развитой форме. Более того, она достигает таковой относительно поздно, по моему мнению, лишь после того, как внесли свой вклад два великих воспитателя —
11
Платон (f 348) и Исократ (f338). Это не должно нас удивлять: образование — это способ коллектива приобщить молодое поколение к ценностям и навыкам, характеризующим культуру данного общества. Следовательно, образование — явление вторичное и подчиненное по отношению к культуре и в норме представляет собой как бы краткое ее изложение, ее выжимку (я говорю «в норме», потому что существуют общества иллогичные, навязывающие молодежи абсурдное образование, полностью оторванное от жизни — в этом случае приобщение к подлинной культуре происходит помимо официальных образовательных учреждений). Это, разумеется, предполагает определенный временной разрыв: культура должна обрести свою настоящую форму, прежде чем она сможет создать отражающее ее образование.
Вот почему классическое образование обретает свою подлинную форму лишь тогда, когда великая творческая эпоха греческой цивилизации уже позади. Лишь с наступлением эллинистической эры оно предстает перед нами во всеоружии своих учреждений, программ и метода. Но, раз достигнув зрелости, оно сохраняет без особых изменений, по инерции, свойственной явлениям культуры (в особенности явлениям, зависящим от педагогической рутины), одну и ту же структуру и приемы на протяжении долгих веков. Распространение его за пределы греческого мира в Рим, Италию, на романизированный Запад повлекло за собой лишь перемены и отступления второстепенного характера. Это относится, против всякого ожидания, и к событию столь потрясающему, как обращение средиземноморского мира в христианство. В области образования упадок античной культуры скажется лишь явлениями застоя, что еще более обостряет это впечатление неподвижности.
Поэтому история, этапы которой мы собираемся бегло проследить, не соответствует пресловутой схеме кривой в виде колокола, как ни дорога она была античным мыслителям (Pol. VI, 51.): подъем, высшая точка, или άκμή, неотвратимый спад. Начнем мы, разумеется, по восходящей, очертив развитие, приведшее классическое образование с X по IV век от истоков к зрелой его форме (часть I). Но это состояние внутреннего совершенства не ограничивается краткой άκμή: классическое образование медленно движется к полной зрелости и приобретает окончательную форму. Наивысший подъем растягивается на долгие века: на весь эллинистический период (часть II) и за его пределы. Приток свежей римской крови (часть III) обеспечивает ему
12
новое долголетие. У кривой нет снижения: она бесконечно продолжается параллельно самой себе на византийском Востоке, а в латинских странах резко прерывается исторической катастрофой— вторжением варваров и исчезновением политических рамок Империи. Однако под ней уже намечается новая кривая — под конец мы обнаружим в определенной части христианского общества, в монастырской среде, начало процесса, который вызовет к жизни новый тип образования — тот, что станет господствующим для западного средневековья.
От благородного воина к писцу
Если бы понадобилось, однако, свести все это сложное развитие к одной простой формуле, я бы сказал, что история античного образования отражает постепенный переход (4) от культуры благородных воинов к культуре писцов. Есть утонченные и зрелые общества, над которыми тяготеет память прошлого, запечатленная письменностью. Вследствие этого в их образовании главенствует обучение письму: это — книжные люди, ahl el kitäb, как обозначает Коран евреев и христиан, со смешанным чувством почтения и недоумения. Есть, напротив, варварские общества — именно такой была Аравия во времена пророка, — в которых господствующий класс представлен воинской аристократией и где воспитание, естественно, по преимуществу военизировано и направлено скорее на формирование характера, развитие физической силы и ловкости, чем на развитие интеллекта.
Вся история античного греческого образования представляет собой медленный переход от культуры этого последнего типа к культуре первого. Мы обнаруживаем его истоки в обществе, еще полностью проникнутом воинственным духом; однако уже тогда появляется произведение, вокруг которого будет строиться образование, и это уже книга, пусть она и воспевает деяния героев, — Илиада Гомера. А значит, в эту культуру очень рано проникают ученые, если хотите, книжные элементы (пусть даже эта книга в течение долгого времени скорее поется или декламируется, чем читается). С другой стороны, еще долго в культуре будут заметны следы ее воинского и аристократического происхождения (в частности, почетное место, отводимое уходу за телом и спортивным занятиям). И лишь в последний период его истории, когда христианство станет строить культуру и образование вокруг Книги по преимуществу — Библии, источника всяческого знания и всяческой жизни, античный ученый окончательно превратится в писца.
13
Восточный писец
Поэтому история классического образования противоположна в этом отношении истории образования в обществах Ближнего Востока, представляющих нам самые характерные типы культурных писцов, будь то египетские, месопотамские или сирийские писцы; мы, евреи и христиане, находим ей созвучие в книгах Премудрости Ветхого Завета, особенно в книге Притчей, этом учебнике нравственности для совершенного чиновника, афоризмы которой сводят воедино традиционную мудрость, жившую в культурной среде царских писцов Иудеи и Израиля (X — VII вв.) (5).
Конечно, эти «культуры писцов» принимали во времени и в пространстве очень разнообразные формы, но для нашей цели достаточно будет общего их определения с двух точек зрения — техники и морали. С точки зрения техники, они сосредоточены на писаном тексте: писец, собственно говоря, — это тот, кто овладел секретами письма. Известно, какова была сложность, а, следовательно, и трудность в употреблении различных систем письма, применявшихся как в Египте, так и в Месопотамии, поскольку в них сосуществовали элементы с иероглифическим, слоговым и буквенно-звуковым значением, не говоря уже о дополнительных сложностях, которые создавало в Египте одновременное использование различных типов письма (иероглифического и иератического, а впоследствии демотического), а в Месопотамии употребление в одной и той же культурной среде разных языков (шумерского и аккадского, а позднее арамейского). Замечательно, что египетский иероглиф sesh, «писец», воспроизводит принадлежности для письма: калам, сосуд с водой, палетку с двумя чашечками — одна для черных, другая — для красных чернил. По-еврейски писец называется söpher — слово, которое, как и sepher, «книга», происходит от säphar — «писать, считать».
По общественному положению писец — чиновник. Свое владение письмом он ставит на службу администрации — в Египте в основном царской администрации, а в Месопотамии сначала, видимо, администрации жреческой, но вскоре и царской. В этом прежде всего (в двойном смысле — первоначальности и неизменной первостепенности) роль восточного писца: вопреки гипотезам, милым сердцу историков-романтиков, можно считать установленным, что письмо было изобретено и первоначально использовалось не для того, чтобы запечатлеть теологические и метафизические учения, а для практических надобностей счета и управления (6). Лишь в ходе дальнейшего развития оно выйдет за
14
рамки этих утилитарных задач, чтобы найти себе более благородное применение на службе истории или отвлеченной мысли. Но даже тогда восточный писец останется человеком, который главным образом ведет счета, содержит в порядке архивы, составляет приказы, способен получать их в письменном виде и потому, естественно, ответствен за их исполнение.
В силу этого писцы по отношению к простонародью — крестьянам и ремесленникам — выступают, с политической и социальной точки зрения, как господствующий класс, который, возвышаясь над сплошной массой угнетенных, более или менее прямо причастен к осуществлению власти. Несомненно, многим из них доставалась лишь крохотная частичка этой власти, но система абсолютной централизованной монархии каждому оставляет свой шанс, поскольку заслуги вольны проявляться, а милости — изливаться. Всякий писец мог лелеять надежду, что в один прекрасный день он получит доступ к высшим должностям (по крайней мере, теоретически, так как осуществлялась эта надежда, разумеется, редко: не все солдаты Наполеона становились маршалами!). Это характерная черта монархии восточного типа (7), с которой мы вновь встретимся на заключительном этапе развития классической культуры, столкнувшись с бюрократией поздней Римской Империи *.
Именно поэтому восточные общества придавали такое значение образованию — средству преуспевания, возможности для ребенка проникнуть в этот привилегированный класс. Египетские литературные тексты в особенности живо донесли до нас эту кастовую гордость писцов. В царствование IX или X династии (2240 — 2060) писец Ахтой, желая поощрить своего сына Пепи к неблагодарному изучению грамоты, сатирически рисует перед ним тысячи тягот, ожидающих ремесленника, и противопоставляет им счастливый удел писца, благородство этого первого среди ремесел. Аналогичное поучение дошло под именем Аменемопе, начальника царской канцелярии при Рамсесе II (1298 — 1232). Эти тексты стали классическими: они дошли до нас в виде
* Термины Haut-Empire и Bas-Empire {Ранняя Империя и Поздняя Империя) во французском языке за последний век существенно изменили свое значение: в словаре Littre (II, 1874 г.) для первого приведены хронологические рамки от Августа до падения Западной Империи (476 г.), для второго — от падения Рима до падения Константинополя. Grand Larousse (I, 1982) дает для второго термина рамки от смерти Александра Севера (235) до падения Рима. У Марру они близки по значению к тому, что мы называем эпохой Принципата и Домината. — Прим. переводчика.
15
«избранных отрывков» и долго оставались популярными, так глубоко были укоренены выраженные в них чувства (8).
Высокое понятие об искусстве писца символически выразилось в представлении, согласно которому письмо священно, происходит от бога, вдохновлено богом, находится под покровительством бога— в Египте, например, Тота, а в Месопотамии — Набу, сына бога мудрости Эа (9).
Образование восточного писца
Мы имеем некоторое представление об организации, программах, методе и в определенной степени — об истории образования, которое в восточных обществах приобщало к культуре письма. Для обучения писцов существовали школы (у евреев это дом учения, be(y)t midhe rasch 2 ), и археологи в Месопотамии обнаруживают порой остатки этих школ; например, совсем недавно в Мари на Евфрате А. Парро откопал в развалинах дворца, погибшего при пожаре в конце II тысячелетия, две классные комнаты с параллельными рядами скамей на два, три, четыре места; пол там был усеян школьными принадлежностями— «чернильницами» из обожженной глины, табличками и ракушками (10).
Прежде всего учитель обучал ученика держать стиль или калам и выдавливать либо чертить простейшие знаки. Затем он давал ему образец для воспроизведения и подражания: сначала простые знаки, потом все более и более сложные отдельные слова, например, имена собственные. Затем, постепенно, целые фразы и связные тексты, в частности, образчики писем. До нас дошли на папирусе и на табличках приготовленные учителем образцы и упражнения учеников (11).
Педагогика была очень элементарной и сводилась к пассивному усвоению материала. Рассчитывая на покорность ученика, эта педагогика, как позднее классическая, вполне естественно прибегала к самым энергичным телесным наказаниям: еврейское müsar означает одновременно «обучение» и «исправление», «наказание». Самые яркие тексты и здесь приходят из Египта: «Уши отрока на спине его: он слушает, когда его бьют». «Ты воспитывал меня, когда я был ребенком, — заявляет учителю благодарный ученик, — ты колотил меня по спине, и твое наставление проникало мне в уши» (12).
Наряду с обучением письму было и устное обучение. Учитель читал текст, объяснял его и задавал ученику вопросы о прослушанном. Уровень беседы постепенно повышался, и, в
16
конце концов, между ними завязывались настоящие дискуссии (13). Было бы неверно считать, что восточное образование сводилось исключительно к ремесленному, утилитарному обучению. Воспитание писца имело более высокие цели и претендовало на то, чтобы в конце концов стать полным воспитанием характера и души, каковое по праву может быть названо мудростью — восхитительное, забытое нами слово, которое нам могла бы с пользой напомнить древность.
От египетской мудрости сохранилось множество текстов, создание которых продолжалось с V по XXV династию (XXVI — VIII века), от Поучений Птахотепа до Поучений Аменемопе (14); их долгая популярность объясняется ролью классической литературы, которую они играли в образовании. Эта египетская мудрость, послужившая источником, по крайней мере литературным, мудрости Израиля (15), имела соответствия в параллельной месопотамской традиции, которая найдет свое позднее завершение в Премудрости Ахикара (16). Не стоит преувеличивать притязания этой восточной мудрости, чтобы потом, в силу реакции, не оценить слишком низко ее реальное содержание: это мудрость чисто практическая, сноровка, которая начинается с простейших правил вежливости и поднимается до искусства вести себя в жизни, прежде всего в полной опасностей жизни двора, где писцу предстоит подвизаться. Но это не мешает ей переходить в высокое нравственное учение, полное религиозной возвышенности. Это важный аспект, роднящий восточное образование с классическим, в котором мы находим ту же заботу о целостном воспитании, об идеальном внутреннем совершенстве.
Однако они резко разделены хронологически, так как этот восточный тип культуры и это образование писцов засвидетельствованы для очень глубокой древности: в конце IV тысячелетия они уже существовали в своей зрелой форме. В Египте их происхождение не удается проследить, так как истоки следует искать, несомненно, в Дельте, а в ее сравнительно влажном климате папирус не сохраняется. Употребление письма и организация царского управления уже прочно утвердились к моменту основания тинисской монархии (I — II династии, к 3200 году) (17). В Месопотамии мы в лучшем положении: глиняные таблички, не подверженные гибели, позволяют нам присутствовать, начиная с периода Едмет-насра, современного двум первым египетским династиям, а, может быть, и с предшествующего периода III династии Урука, для которого письмо, еще полностью пиктографическое, засвидетельствовано табличками со
17
счетами и уже, возможно, школьными упражнениями (18), при одновременном появлении письменности и культуры писцов, и даже их образования.
Минойские и микенские писцы
Замечательно, что с подобным «образованием писцов» мы встречаемся непосредственно на земле будущей Греции с того самого момента, которым открывается история или, по крайней мере, предыстория этой страны, а позже и самого греческого народа.
На Крите и отчасти в материковой Греции такое образование существовало в прекрасные дни минойской культуры: археологические данные наводят на мысль о существовании в средне- и позднеминойский периоды (1700—1400? гг.) сильной монархии, память о которой сохранял еще Фукидид 3, монархии восточного типа, обладавшей и администрацией писцов-чиновников.
У них была своеобразная система письма, которую пока не удалось расшифровать, но мы можем проследить ее формальное развитие: сначала употреблялись последовательно две системы иероглифического типа — А и В, их сменяет стилизованное и упрощенное письмо, линейное А, сравнение которого с системой письма того же типа, употреблявшейся на Кипре в классический период вплоть до эпохи эллинизма, примерно с 700 по 220 год до Р. X., сразу дало возможность заподозрить его в основном слоговой характер (19).
Наличие писцов предполагает их обучение и существование школ для их подготовки, но ни о том, ни о другом мы не располагаем надежными свидетельствами (20). Но — и это куда важнее — та же самая система государственных учреждений, монархии (или, лучше сказать, княжества, учитывая скромные размеры территории) восточного типа, с административным аппаратом, использованием письма в управлении и, следовательно, обучением писцов —. процветала в течение всего микенского периода (позднеэлладский III, приблизительно 1400— 1200 гг. по общепринятой хронологии) в Пелопоннесе и на Крите, которые к этому периоду заселены или, по крайней мере, завоеваны индоевропейцами, можно даже сказать уже — греками.
Дешифровка в 1953 году линейного письма В (21) — самое сенсационное открытие на нашей памяти — показала, что глиняные таблички, найденные в Микенах, Пилосе и Кноссе, составлены на греческом диалекте, использовавшем, однако, сло-
18
говую систему записи (плюс несколько идеограмм), явно унаследованную от доиндоевропейского минойского периода, настолько она противна духу греческого языка: так χρυσός -«золото» — пишется ku-ru-so, βασιλεύς — pa-si-re-u, но это слово обозначает, по-видимому, удельного «князя», а не верховного владыку. «Царь» будет va-na-ka, гомеровское άναξ.
Словно Пропилеи, предваряющие здание, к уже известным векам истории греческого народа— экономической, социальной, политической, религиозной— добавилась целая, прежде неизвестная эпоха. Ведь те же слова — это и те же понятия, знакомые нам по классическому периоду: царь, народ, надел (τέμενος), приношение... и те же божества: Посейдон, Афина Потния и «все боги».
Однако для той узкой области, которая занимает нас сейчас, — образования — микенский период представляется скорее до-, чем предысторией. Какова бы ни была преемственность, наблюдаемая в других отношениях между микенской и классической Грецией, здесь налицо разрыв. В позднейшей Элладе не будет писцов в восточном смысле слова. Какое ничтожное положение будут занимать, когда появятся, жалкие γραμματείς, простые писари! В самом деле, ни в чем так ясно не обнаруживается разрыв между этими двумя культурами, как в отношении к письменности: с 1200 по 750 гг. приблизительно греческий мир, судя по всему, забыл употребление письма (по крайней мере, до нас не дошло никаких его следов), а когда оно появляется вновь, это алфавитное письмо, заимствованное у финикийцев. И только Кипр — глухая провинция — будет еще помнить о силлабарии...
Преемственность, несомненно, нарушена (22): вместе с письменностью исчезла и целая культура. Каковы причины этого исчезновения? Стало общепринятым его сопоставление с опустошениями дорийского нашествия, нашествия северных племен, настолько диких, что они не поддались обаянию микенской культуры. Насилия и катастрофы, несомненно, были: глина пилосских табличек подверглась обжигу в огне пожара, сопровождавшего разрушение дворца (именно эта случайность сохранила для нас счета последнего бюджета монархии). Но, как всегда в подобных случаях, историки колеблются: упадок и гибель державы вечно вызывают один и тот же вопрос — натиск внешних врагов или внутреннее разложение? Раз она была побеждена, значит, была уже ослаблена... Объединенные усилия
19
внешнего и внутреннего пролетариата, если воспользоваться терминами Тойнби?
Какое бы решение ни принять, как ни расставлять акценты, факт налицо. Конечно, можно с полным на то основанием подчеркивать наличие микенских (и даже минойских) пережитков в самых различных областях классической греческой культуры. Но не следует забывать: то, что сохранилось, — это отдельные факты, обособленные элементы, но не их система, не та форма, которая придает культуре ее внутреннее единство и духовную значимость. Конечно, следующие века (XII—VIII) не были вполне варварскими: кто осмелится сегодня говорить о варварстве, глядя на большие дипилонские вазы с геометрическим орнаментом? И все же это в самом деле темные века, когда после обрыва традиции мы оказываемся в начале нового отсчета: мало-помалу возникает будущая греческая цивилизация; культура и, следовательно, образование, которые будут ей присущи, впредь не сохранят никакой связи с культурой и образованием минойских и микенских времен. На долгие века они станут противоположностью культуры и образования восточных писцов. И начинать историю этого образования, как и всей класической культуры, мы можем только с Гомера.
Примечания
1. Pol. VI, 51.- 2. Eccli. 51, 23. - 3. Thc. I, 4.