Суд при Валентиниане I
Спойлер (раскрыть)
Из многочисленных и разнообразных приговоров, некоторые отличались особенной строгостью и безжалостностью. Таково было
550
прежде всего дело адвоката Марина, которого присудили к смертной казни после самого поверхностного разбора его дела, за то, что он прибегнул к незаконным средствам, добиваясь брака с некоей Гиспаниллой... Сенатору Цетегу по доносу, обвинявшему его в прелюбодеянии, отрубили голову. Некто Алипий, знатный юноша, за маловажный проступок поплатился изгнанием; другие, менее знатные, подвергались публичной казни. В их судьбе каждый видел образ того, что его самого ожидает, и всем снились пытки, оковы, тюрьма...
Страх обуял всех. Все эти ужасы, совершавшиеся пока в тишине, грозили вызвать всеобщее раздражение. Тогда знать отправила к императору послов с ходатайством, чтобы наказания более соразмерялись с преступлениями и чтобы сенаторов не подвергали пытке, так как это неслыханная и незаконная мера. Когда послы в заседании совета передали это ходатайство Валентиниану, он заявил, что никогда не постановлял ничего подобного, крича, что это клевета. Тогда квестор Евпраксий очень вежливо возражал императору, и, благодаря смелости квестора, суровое постановление было отменено.
Около этого же времени префект Максимин возбудил дело против одного юноши, почти еще ребенка, Лоллиана, сына Лампадия; преступление состояло в том, что Лоллиан, по детскому неразумию, списал сборник священных формул (заклинаний). Все рассчитывали, что Лоллиан отделается изгнанием; но он, по совету отца, апеллировал к императору; дело передано было в императорский суд; это значило, как говорится, попасть из огня да в полымя. Суд производил консуляр Бетики Фалангий, и голова Лоллиана пала от руки палача.
Тарраций Басс, брат его Камений, затем Марциан и Евсафий, все люди сенаторского сословия, обвинялись все вместе в том, что помогали вознице Авхению посредством колдовства. Но, за недостатком улик, их оправдали.
Несколько знатных женщин погибли по обвинению в прелюбодеянии. Самыми известным из них были Харита и Флавиана; последняя отведена была на казнь без всякой одежды. Впрочем, палач, допустивший такое оскорбление женщины, был в наказание сожжен живьем.
Два сенатора, Пафий и Корнелий, сознавшиеся оба в том, что с помощью яда совершили преступления, были казнены по приказу Максимина. Та же участь постигла и прокуратора монеты [1]. Серик и Абсолий были забиты до смерти ударами свинцовых гирек, привязанных к ремням. Чтобы исторгнуть у них признание, Максимин обещал им, что ни железо, ни огонь не будут пущены в ход против них...
__________
[1] «Прокуратор монеты» — чиновник, заведующий монетным двором. — Ред.
551
Говорят, что из одного бокового окна претория всегда висела бичевка, которая служила Максимину для приема всевозможных доносов. Как бы малоосновательны они не были, всегда можно было сгубить кого-нибудь. Однажды он притворился, что выгнал двух своих служителей My циана и Барбара, отъявленных плутов. Они выдавали себя за жертв произвола, жаловались на жестокость своего господина, всюду рассказывали, что обвиняемым остается одно средство спасения: впутать в дело как можно больше знатных лиц. Чем больше будет доносов, говорили они, тем скорее все будут освобождены.
Террористическое управление продолжалось; арестам и счет потеряли. Знатные до того были напуганы, что уже одним своим видом выдавали внутреннее беспокойство. Впрочем, трудно упрекать их за то, что они до земли сгибались перед притеснителем: ведь им ежеминутно приходилось слышать, как этот озверелый разбойник кричал, что никто не может считаться невинным без его воли.
(Аммиан Марцеллин, XXVIII, гл. 1).
550
прежде всего дело адвоката Марина, которого присудили к смертной казни после самого поверхностного разбора его дела, за то, что он прибегнул к незаконным средствам, добиваясь брака с некоей Гиспаниллой... Сенатору Цетегу по доносу, обвинявшему его в прелюбодеянии, отрубили голову. Некто Алипий, знатный юноша, за маловажный проступок поплатился изгнанием; другие, менее знатные, подвергались публичной казни. В их судьбе каждый видел образ того, что его самого ожидает, и всем снились пытки, оковы, тюрьма...
Страх обуял всех. Все эти ужасы, совершавшиеся пока в тишине, грозили вызвать всеобщее раздражение. Тогда знать отправила к императору послов с ходатайством, чтобы наказания более соразмерялись с преступлениями и чтобы сенаторов не подвергали пытке, так как это неслыханная и незаконная мера. Когда послы в заседании совета передали это ходатайство Валентиниану, он заявил, что никогда не постановлял ничего подобного, крича, что это клевета. Тогда квестор Евпраксий очень вежливо возражал императору, и, благодаря смелости квестора, суровое постановление было отменено.
Около этого же времени префект Максимин возбудил дело против одного юноши, почти еще ребенка, Лоллиана, сына Лампадия; преступление состояло в том, что Лоллиан, по детскому неразумию, списал сборник священных формул (заклинаний). Все рассчитывали, что Лоллиан отделается изгнанием; но он, по совету отца, апеллировал к императору; дело передано было в императорский суд; это значило, как говорится, попасть из огня да в полымя. Суд производил консуляр Бетики Фалангий, и голова Лоллиана пала от руки палача.
Тарраций Басс, брат его Камений, затем Марциан и Евсафий, все люди сенаторского сословия, обвинялись все вместе в том, что помогали вознице Авхению посредством колдовства. Но, за недостатком улик, их оправдали.
Несколько знатных женщин погибли по обвинению в прелюбодеянии. Самыми известным из них были Харита и Флавиана; последняя отведена была на казнь без всякой одежды. Впрочем, палач, допустивший такое оскорбление женщины, был в наказание сожжен живьем.
Два сенатора, Пафий и Корнелий, сознавшиеся оба в том, что с помощью яда совершили преступления, были казнены по приказу Максимина. Та же участь постигла и прокуратора монеты [1]. Серик и Абсолий были забиты до смерти ударами свинцовых гирек, привязанных к ремням. Чтобы исторгнуть у них признание, Максимин обещал им, что ни железо, ни огонь не будут пущены в ход против них...
__________
[1] «Прокуратор монеты» — чиновник, заведующий монетным двором. — Ред.
551
Говорят, что из одного бокового окна претория всегда висела бичевка, которая служила Максимину для приема всевозможных доносов. Как бы малоосновательны они не были, всегда можно было сгубить кого-нибудь. Однажды он притворился, что выгнал двух своих служителей My циана и Барбара, отъявленных плутов. Они выдавали себя за жертв произвола, жаловались на жестокость своего господина, всюду рассказывали, что обвиняемым остается одно средство спасения: впутать в дело как можно больше знатных лиц. Чем больше будет доносов, говорили они, тем скорее все будут освобождены.
Террористическое управление продолжалось; арестам и счет потеряли. Знатные до того были напуганы, что уже одним своим видом выдавали внутреннее беспокойство. Впрочем, трудно упрекать их за то, что они до земли сгибались перед притеснителем: ведь им ежеминутно приходилось слышать, как этот озверелый разбойник кричал, что никто не может считаться невинным без его воли.
(Аммиан Марцеллин, XXVIII, гл. 1).
Положение христиан в языческом обществе
Спойлер (раскрыть)
Те, кто изучал историю христианской церкви первых веков, знакомы с древними правилами, которыми должны были руководствоваться в своем поведении верующие, правилами, сформулированными Тертуллианом с таким ригоризмом: удаляться от язычников, не присутствовать на их праздничных торжествах, избегать их пиров, собраний, даже рынков, насколько это позволяет необходимость удовлетворять ежедневные потребности; принимать пищу, разговаривать, вообще жить только между собой, не носить оружия, уклоняться от всяких общественных должностей, — только при исполнении всех этих условий может быть достигнуто то совершенство, о котором мечтают христиане.
Но мы имеем здесь, большей частью, лишь чисто теоретические положения, и если некоторым и удавалось исполнять эти стеснительные правила, ни разу не нарушая их, то таких людей, во всяком случае, было очень мало, так как никакое человеческое общество, каким бы совершенным мы его ни представляли, не может, конечно, состоять сплошь из исключительных существ. Сам Тертуллиан признает это в своем ответе язычникам на их упреки, что христиане бесполезны в государстве: «Мы не отделяемся от мира; в качестве моряков, солдат, земледельцев, торговцев и покупателей, художников и ремесленников мы живем так же, как и вы, и в постоянных
553
сношениях с вами; излишеств и злоупотреблений — вот только чего мы избегаем».
Итак, христиане постоянно сталкивались с язычниками, и благодаря этим беспрестанным сношениям им часто приходилось видеть, слышать и даже подчиняться многому такому, что их верования осуждали. Вот один из этих людей сталкивается с сакраментальными формами договора: ему нужно занять денег, но претор — идолопоклонник, а при договоре приходится давать клятву; язычник клянется, христианин же, не желая выдавать тайны своего вероисповедания, хранит молчание и ограничивается письменным согласием. «Господь, — говорит он себе, — запретил всякую клятву, и я повинуюсь этому; но о писании ничего не сказано». Тертуллиан возмущается этим и грозит: «Ты преклонился, — говорит он заемщику, — перед языческими богами тем, что не протестовал при этом». Страх, прибавляет он, замкнул уста верующих. Подобная же слабость заставит христианина потом явиться на языческие торжества: на жертвоприношения, священные пиршества, игры в цирке, где толпа так часто кричит: «Смерть христианам!» Чтобы не подвергнуться насилиям разъяренной черни, он во время общественных празднеств зажжет иллюминацию у своих дверей и украсит их лаврами.
И не один только страх заставляет его совершить действия, осуждаемые его религией. К вере во Христа обратились многие художники и рабочие: скульпторы, живописцы, штукатуры, чеканщики, лепщики, золотильщики, вышивальщики, — все они делают изображения ложных богов и украшают их: «Разве мы можем, — говорят они, — отказываться от ремесла, которое нас кормит? Ведь делать идолов — не значит служить им». По поводу таких уклонений со стороны рабочих и художников церковь все чаще и чаще повторяла свои поучения и советы: «Прекратите такие работы, — говорила она им, — если не хотите погубить свои души. У вас не будет недостатка в другой работе. Гораздо лучше делать мебель или металлические сосуды, чем ваять или лить статую Марса».
Как преподавать литературу, не называя имен богов, не говоря ничего об их генеалогии, атрибутах, мифах и этим самым не воздавая им поклонения? Как, прибавляет к этому Тертуллиан со своей обычной резкостью, как вести торговлю и не быть жадным, не лгать, не продать никогда ничего такого, что необходимо для идолопоклонства?
В качестве воинов в легионах христиане подвергались самым сильным соблазнам, а между тем мы всюду видим их под римскими знаменами. Для всякого, кто не хотел подчиняться требованиям обычного порядка жизни, пребывание в лагере было полно опасностей: праздники в честь императора сопровождались церемониями, возмущавшими совесть христианина; культ Dii, Lares militares, гениев-покровителей войска, орлов, которых боготворили и окуривали
554
благовониями, — все это на каждом шагу заставляло христианина делать тяжелый выбор: или подчиниться, или погибнуть.
Когда гражданский сановник приносил жертву богам Олимпа, то какому-нибудь подчиненному чиновнику приходилось подавать ему жертвенное вино и произносить священные формулы, а таким чиновником мог быть и христианин; как писец в судебном трибунале, он должен был при допросе записывать показания христианских мучеников; как палач — пытать их, вести на казнь, бить. И если история церкви сохранила имена нескольких бесстрашных людей, которые в качестве служителей или солдат отказывались повиноваться, то сколько было таких, которые, оставаясь в душе христианами, молча исполняли ненавистные им приказания?
Именно против государственной и общественной службы и вооружается Тертуллиан с особенной силой. «Спрашивают, — говорит он, — может ли служитель Бога занимать какую-нибудь должность под условием, что он, благодаря ли особой милости, или собственной ловкости, избежит всякого действия, представляющего собой идолопоклонство. При этом ссылаются на Иосифа и Даниила, которые управляли так Вавилоном и Египтом, не подвергаясь никакому осквернению. Что ж, я очень хотел бы, чтобы христиане занимали государственные должности, но чтобы при этом они не производили жертвоприношений, даже не делали никаких относящихся к этому распоряжений, не доставляли жертвенных животных, не заботились о содержании языческих храмов, не собирали средств, необходимых для этого, не устраивали игрищ и не руководили ими. Повторяю, я очень хотел бы этого, если только думают, что это возможно».
Вышеприведенные слова имеют в виду, главным образом, обязанности, связанные с исполнением муниципальных должностей, которые, может быть, больше, чем всякие другие, подвергали опасности душу христианина. Многочисленные надписи упоминают об играх, устроенных городскими магистратами, и называют местные божества, о культе которых они должны были заботиться; и этот обычай был настолько живуч, что даже появление на престоле христианских императоров не освободило магистратов от старинной обязанности устраивать для народа представления в амфитеатрах, которые осуждала церковь.
Среди христиан, очутившихся между обязанностями службы с одной стороны, и повиновением закону Божьему — с другой, было несколько таких, которые прославились своим презрением к жизни: напр., «четверо венчанных», которые предпочли умереть, чем изваять изображение Эскулапа; центурион Марцелл, какой-то неизвестный воин, и еще два других, упоминаемых св. Киприаном, — все они отказались принимать участие в языческом празднике; проконсульские служители, Базилид и Марин, которые погибли, лишь бы только не принести жертвы и не поклясться языческими богами;
555
Максимилиан, замученный за то, что во время набора сказал: «Я христианин и не могу носить оружия»; Кассиан, швырнувший свои таблички, чтобы не подписывать смертного приговора одному христианину; Доримедонт, председатель муниципального совета, который не захотел присутствовать при жертвоприношении. Но, во всяком случае, эти борцы за свободу совести были явлением редким. Воин Марцелл, превозносимый Тертуллианом, не нашел себе подражателей в войске, в котором у него было много единоверцев, и общественное мнение осудило его неосторожную смелость; не один художник по-прежнему продолжал украшать проклятых идолов; клятвы принимались христианами (если они и сами их не давали), согласно официально установленному обряду; сделка с совестью позволяла им участвовать в праздниках в честь бесовских божеств, которых они при этом тайком заклинали посредством дуновения. Под прикрытием таких уступок, делаемых с сожалением, с ненавистью в глубине души, и могла только развиваться и жить новая вера, не увеличивая без меры потока крови, проливаемой во имя Христа, и не отпугивая тех, кого могучее движение, с каждым днем все усиливавшееся, отрывало от служения идолам.
(Е. Le Blant, Melanges de I'Ecole de Rome, VIII, pp. 46 et suiv.).
Но мы имеем здесь, большей частью, лишь чисто теоретические положения, и если некоторым и удавалось исполнять эти стеснительные правила, ни разу не нарушая их, то таких людей, во всяком случае, было очень мало, так как никакое человеческое общество, каким бы совершенным мы его ни представляли, не может, конечно, состоять сплошь из исключительных существ. Сам Тертуллиан признает это в своем ответе язычникам на их упреки, что христиане бесполезны в государстве: «Мы не отделяемся от мира; в качестве моряков, солдат, земледельцев, торговцев и покупателей, художников и ремесленников мы живем так же, как и вы, и в постоянных
553
сношениях с вами; излишеств и злоупотреблений — вот только чего мы избегаем».
Итак, христиане постоянно сталкивались с язычниками, и благодаря этим беспрестанным сношениям им часто приходилось видеть, слышать и даже подчиняться многому такому, что их верования осуждали. Вот один из этих людей сталкивается с сакраментальными формами договора: ему нужно занять денег, но претор — идолопоклонник, а при договоре приходится давать клятву; язычник клянется, христианин же, не желая выдавать тайны своего вероисповедания, хранит молчание и ограничивается письменным согласием. «Господь, — говорит он себе, — запретил всякую клятву, и я повинуюсь этому; но о писании ничего не сказано». Тертуллиан возмущается этим и грозит: «Ты преклонился, — говорит он заемщику, — перед языческими богами тем, что не протестовал при этом». Страх, прибавляет он, замкнул уста верующих. Подобная же слабость заставит христианина потом явиться на языческие торжества: на жертвоприношения, священные пиршества, игры в цирке, где толпа так часто кричит: «Смерть христианам!» Чтобы не подвергнуться насилиям разъяренной черни, он во время общественных празднеств зажжет иллюминацию у своих дверей и украсит их лаврами.
И не один только страх заставляет его совершить действия, осуждаемые его религией. К вере во Христа обратились многие художники и рабочие: скульпторы, живописцы, штукатуры, чеканщики, лепщики, золотильщики, вышивальщики, — все они делают изображения ложных богов и украшают их: «Разве мы можем, — говорят они, — отказываться от ремесла, которое нас кормит? Ведь делать идолов — не значит служить им». По поводу таких уклонений со стороны рабочих и художников церковь все чаще и чаще повторяла свои поучения и советы: «Прекратите такие работы, — говорила она им, — если не хотите погубить свои души. У вас не будет недостатка в другой работе. Гораздо лучше делать мебель или металлические сосуды, чем ваять или лить статую Марса».
Как преподавать литературу, не называя имен богов, не говоря ничего об их генеалогии, атрибутах, мифах и этим самым не воздавая им поклонения? Как, прибавляет к этому Тертуллиан со своей обычной резкостью, как вести торговлю и не быть жадным, не лгать, не продать никогда ничего такого, что необходимо для идолопоклонства?
В качестве воинов в легионах христиане подвергались самым сильным соблазнам, а между тем мы всюду видим их под римскими знаменами. Для всякого, кто не хотел подчиняться требованиям обычного порядка жизни, пребывание в лагере было полно опасностей: праздники в честь императора сопровождались церемониями, возмущавшими совесть христианина; культ Dii, Lares militares, гениев-покровителей войска, орлов, которых боготворили и окуривали
554
благовониями, — все это на каждом шагу заставляло христианина делать тяжелый выбор: или подчиниться, или погибнуть.
Когда гражданский сановник приносил жертву богам Олимпа, то какому-нибудь подчиненному чиновнику приходилось подавать ему жертвенное вино и произносить священные формулы, а таким чиновником мог быть и христианин; как писец в судебном трибунале, он должен был при допросе записывать показания христианских мучеников; как палач — пытать их, вести на казнь, бить. И если история церкви сохранила имена нескольких бесстрашных людей, которые в качестве служителей или солдат отказывались повиноваться, то сколько было таких, которые, оставаясь в душе христианами, молча исполняли ненавистные им приказания?
Именно против государственной и общественной службы и вооружается Тертуллиан с особенной силой. «Спрашивают, — говорит он, — может ли служитель Бога занимать какую-нибудь должность под условием, что он, благодаря ли особой милости, или собственной ловкости, избежит всякого действия, представляющего собой идолопоклонство. При этом ссылаются на Иосифа и Даниила, которые управляли так Вавилоном и Египтом, не подвергаясь никакому осквернению. Что ж, я очень хотел бы, чтобы христиане занимали государственные должности, но чтобы при этом они не производили жертвоприношений, даже не делали никаких относящихся к этому распоряжений, не доставляли жертвенных животных, не заботились о содержании языческих храмов, не собирали средств, необходимых для этого, не устраивали игрищ и не руководили ими. Повторяю, я очень хотел бы этого, если только думают, что это возможно».
Вышеприведенные слова имеют в виду, главным образом, обязанности, связанные с исполнением муниципальных должностей, которые, может быть, больше, чем всякие другие, подвергали опасности душу христианина. Многочисленные надписи упоминают об играх, устроенных городскими магистратами, и называют местные божества, о культе которых они должны были заботиться; и этот обычай был настолько живуч, что даже появление на престоле христианских императоров не освободило магистратов от старинной обязанности устраивать для народа представления в амфитеатрах, которые осуждала церковь.
Среди христиан, очутившихся между обязанностями службы с одной стороны, и повиновением закону Божьему — с другой, было несколько таких, которые прославились своим презрением к жизни: напр., «четверо венчанных», которые предпочли умереть, чем изваять изображение Эскулапа; центурион Марцелл, какой-то неизвестный воин, и еще два других, упоминаемых св. Киприаном, — все они отказались принимать участие в языческом празднике; проконсульские служители, Базилид и Марин, которые погибли, лишь бы только не принести жертвы и не поклясться языческими богами;
555
Максимилиан, замученный за то, что во время набора сказал: «Я христианин и не могу носить оружия»; Кассиан, швырнувший свои таблички, чтобы не подписывать смертного приговора одному христианину; Доримедонт, председатель муниципального совета, который не захотел присутствовать при жертвоприношении. Но, во всяком случае, эти борцы за свободу совести были явлением редким. Воин Марцелл, превозносимый Тертуллианом, не нашел себе подражателей в войске, в котором у него было много единоверцев, и общественное мнение осудило его неосторожную смелость; не один художник по-прежнему продолжал украшать проклятых идолов; клятвы принимались христианами (если они и сами их не давали), согласно официально установленному обряду; сделка с совестью позволяла им участвовать в праздниках в честь бесовских божеств, которых они при этом тайком заклинали посредством дуновения. Под прикрытием таких уступок, делаемых с сожалением, с ненавистью в глубине души, и могла только развиваться и жить новая вера, не увеличивая без меры потока крови, проливаемой во имя Христа, и не отпугивая тех, кого могучее движение, с каждым днем все усиливавшееся, отрывало от служения идолам.
(Е. Le Blant, Melanges de I'Ecole de Rome, VIII, pp. 46 et suiv.).
Представления язычников о христианстве
Спойлер (раскрыть)
С давних пор уже старались выяснить, что думали о христианстве язычники, принадлежащие к разным классам общества. Самые существенные пункты обвинений, выставленные ими против последователей Христа, известны нам из классических произведений христианской литературы, из Минуция Феликса, Тертуллиана, Оригена, Евсевия и некоторых других: усвоение чужеземных обычаев, безбожие, колдовство, разврат, ужасный обряд жертвоприношения детей и даже людоедство, ненависть к другим людям, склонность к заговорам и святотатству, нечестие, из-за которого над землей разражался гнев богов, слепое влечение к смерти, забвение всяких человеческих чувств, бесполезность для государства, трусливая слабость и дряблость, грубость, невежество — вот в чем, главным образом, язычники упрекали христиан.
По всем этим пунктам Деяния мучеников дают весьма полезные разъяснения, дополняющие то, что сообщают писатели.
Прежде всего судьи останавливались на вопросе о происхождении Христа, рожденного женщиной. Мог ли Он в таком случае быть Сыном Бога? И если бы Он был Бог, мог ли Он быть безобразным, как о том свидетельствуют отцы церкви? Мог ли Он умереть? Допустил ли бы распять себя? Ведь Вакха или Геракла нельзя было
556
бы тронуть безнаказанно. А смешанная с водой кровь, брызнувшая из раны, нанесенной Ему воином, разве это та самая нетленная кровь, какая, по описанию Гомера, текла из раны бога? Разве Пилат, предавший Его смерти, был за это наказан? Они насмехались над воскресением Господа, постоянно спрашивая, где же Тот, Который должен был бы оберегать своих верных и не может их защищать на этом свете? И не стыдно ли христианам поклоняться человеку, опозоренному распятием на кресте, человеку, которого собственные ученики покинули в минуту опасности; не стыдно им называть себя Его рабами? «Он все еще жив?» — спрашивает судья одного мученика, который исповедовал перед ним славное воскресение Христово. «Так, значит, его часто убивают?» — говорит проконсул христианину, только что говорившему о бескровной жертве во время евхаристии.
Некоторые слова христиан, которых считают за бунтовщиков, дают повод подозревать какой-то заговор, опасность, грозящую будто бы государству. Встревоженные этим, язычники спрашивают: «Что это за царствие Христово? — Что вы под этим подразумеваете? — Когда наступит это царство? — Что это за государство вашего Бога, которое вы называете небесным Иерусалимом? В какой стране находится оно?...»
Христиан считали еще, кроме того, и колдунами. Моисей и Христос слыли мастерами чародейного искусства; таинственность, которой окружали себя верующие, способствовала тому, что и на них распространялись эти подозрения. Их спокойствие во время мучений объясняли действием какого-то таинственного помазания и выдумывали особые средства, чтобы разрушить эти чары и усилить чувство боли. Во время пыток мученики часто повторяли: «Мы христиане! Да свершится над нами воля Божья!», и один палач предположил, что эти слова представляют собой какие-то чары, способные заворожить страдания. Когда св. Птоломей и св. Роман, подходя к судье, сказали: «Путь праведных прям и дорога их торна», — магистрат спросил своего ассесора: «Что они говорят»? — «Они поют, — ответил тот, — магические формулы, чтобы придать себе силу сопротивляться и восторжествовать над тобой».
Язычники высмеивали библейские сказания, слова Христа и догматы новой веры. Они насмехались над рассказом о пророке Ионе, о творении мира, Ноевом ковчеге, посланном из него голубе; смеялись над «богом с ослиной головой», которому, как они думали, поклонялись христиане, и карикатурные изображения которого разные бездельники рисовали углем на стенах; смеялись над верующими, их именами, их мучениями; толпа, издевавшаяся над ними в трибуналах, даже во время казни потешалась, глядя на их муки. Когда один мученик, брошенный на арену цирка, был ранен леопардом и обливался кровью, народ кричал ему: «Да будет тебе баня на поль-
557
зу!», повторяя, таким образом, обычное приветствие, которым встречали друг друга в термах.
Над христианами издевались за их веру в славную жизнь, за их надежду на небесную награду, которую они заслужили, претерпевая бичевания, за их безумное ожидание венца после того, как падет голова. Говорили со смехом о последнем суде, о будущем воскресении мертвых, осыпая христиан по этому поводу странными и коварными вопросами: «Будут ли тогда все одного роста и одинаково тощи или толсты? Воскреснут ли люди для жизни вечной со всеми своими физическими недостатками? Кому будет принадлежать тело человека, съеденное другим человеком? Вернуться ли нам также и наши волосы, в исполнение сказанного: «И ни один волос с головы вашей не погибнет»? Обряд крещения воспроизводился в смешном виде на сцене, и однажды, тут же на сцене, актер, по имени Генезий, которому поручили потешать публику, объявил себя христианином и громко потребовал, чтобы его поедали мукам.
Но люди, которые не боялись смерти в самых ужасных ее видах, не могли, конечно, оказаться особенно чувствительными к подобным насмешкам. «Придет час, — говорили они, — час суда, час бесконечных мучений и вечно пожирающего пламени. Душа и тело станут бессмертными для искупления. Мы увидим, как навеки будут осуждены мучиться те насмешники, которым мы были отданы на потеху на одно мгновение; праведники станут перед этими несчастными, которые будут с отчаянием повторять: «Вот люди, которых мы преследовали своими насмешками. К чему нам послужило наше презрение и наша надменная гордость? Все земное прошло, как тень». Тогда они узнают вечную казнь, они, которые отказывались верить в вечную жизнь».
(Е. Le Blant, Melanges de l`Eсоlе de Rome, VII, pp. 196 et suiv.).
По всем этим пунктам Деяния мучеников дают весьма полезные разъяснения, дополняющие то, что сообщают писатели.
Прежде всего судьи останавливались на вопросе о происхождении Христа, рожденного женщиной. Мог ли Он в таком случае быть Сыном Бога? И если бы Он был Бог, мог ли Он быть безобразным, как о том свидетельствуют отцы церкви? Мог ли Он умереть? Допустил ли бы распять себя? Ведь Вакха или Геракла нельзя было
556
бы тронуть безнаказанно. А смешанная с водой кровь, брызнувшая из раны, нанесенной Ему воином, разве это та самая нетленная кровь, какая, по описанию Гомера, текла из раны бога? Разве Пилат, предавший Его смерти, был за это наказан? Они насмехались над воскресением Господа, постоянно спрашивая, где же Тот, Который должен был бы оберегать своих верных и не может их защищать на этом свете? И не стыдно ли христианам поклоняться человеку, опозоренному распятием на кресте, человеку, которого собственные ученики покинули в минуту опасности; не стыдно им называть себя Его рабами? «Он все еще жив?» — спрашивает судья одного мученика, который исповедовал перед ним славное воскресение Христово. «Так, значит, его часто убивают?» — говорит проконсул христианину, только что говорившему о бескровной жертве во время евхаристии.
Некоторые слова христиан, которых считают за бунтовщиков, дают повод подозревать какой-то заговор, опасность, грозящую будто бы государству. Встревоженные этим, язычники спрашивают: «Что это за царствие Христово? — Что вы под этим подразумеваете? — Когда наступит это царство? — Что это за государство вашего Бога, которое вы называете небесным Иерусалимом? В какой стране находится оно?...»
Христиан считали еще, кроме того, и колдунами. Моисей и Христос слыли мастерами чародейного искусства; таинственность, которой окружали себя верующие, способствовала тому, что и на них распространялись эти подозрения. Их спокойствие во время мучений объясняли действием какого-то таинственного помазания и выдумывали особые средства, чтобы разрушить эти чары и усилить чувство боли. Во время пыток мученики часто повторяли: «Мы христиане! Да свершится над нами воля Божья!», и один палач предположил, что эти слова представляют собой какие-то чары, способные заворожить страдания. Когда св. Птоломей и св. Роман, подходя к судье, сказали: «Путь праведных прям и дорога их торна», — магистрат спросил своего ассесора: «Что они говорят»? — «Они поют, — ответил тот, — магические формулы, чтобы придать себе силу сопротивляться и восторжествовать над тобой».
Язычники высмеивали библейские сказания, слова Христа и догматы новой веры. Они насмехались над рассказом о пророке Ионе, о творении мира, Ноевом ковчеге, посланном из него голубе; смеялись над «богом с ослиной головой», которому, как они думали, поклонялись христиане, и карикатурные изображения которого разные бездельники рисовали углем на стенах; смеялись над верующими, их именами, их мучениями; толпа, издевавшаяся над ними в трибуналах, даже во время казни потешалась, глядя на их муки. Когда один мученик, брошенный на арену цирка, был ранен леопардом и обливался кровью, народ кричал ему: «Да будет тебе баня на поль-
557
зу!», повторяя, таким образом, обычное приветствие, которым встречали друг друга в термах.
Над христианами издевались за их веру в славную жизнь, за их надежду на небесную награду, которую они заслужили, претерпевая бичевания, за их безумное ожидание венца после того, как падет голова. Говорили со смехом о последнем суде, о будущем воскресении мертвых, осыпая христиан по этому поводу странными и коварными вопросами: «Будут ли тогда все одного роста и одинаково тощи или толсты? Воскреснут ли люди для жизни вечной со всеми своими физическими недостатками? Кому будет принадлежать тело человека, съеденное другим человеком? Вернуться ли нам также и наши волосы, в исполнение сказанного: «И ни один волос с головы вашей не погибнет»? Обряд крещения воспроизводился в смешном виде на сцене, и однажды, тут же на сцене, актер, по имени Генезий, которому поручили потешать публику, объявил себя христианином и громко потребовал, чтобы его поедали мукам.
Но люди, которые не боялись смерти в самых ужасных ее видах, не могли, конечно, оказаться особенно чувствительными к подобным насмешкам. «Придет час, — говорили они, — час суда, час бесконечных мучений и вечно пожирающего пламени. Душа и тело станут бессмертными для искупления. Мы увидим, как навеки будут осуждены мучиться те насмешники, которым мы были отданы на потеху на одно мгновение; праведники станут перед этими несчастными, которые будут с отчаянием повторять: «Вот люди, которых мы преследовали своими насмешками. К чему нам послужило наше презрение и наша надменная гордость? Все земное прошло, как тень». Тогда они узнают вечную казнь, они, которые отказывались верить в вечную жизнь».
(Е. Le Blant, Melanges de l`Eсоlе de Rome, VII, pp. 196 et suiv.).
Письма Плиния и Траяна о христианах
Спойлер (раскрыть)
Плиний Траяну
Я принял за правило обращаться к тебе во всех случаях, возбуждающих мое сомнение. Да и в самом деле, кто лучше тебя может побороть мои колебания или наставить меня в моем незнании? Я никогда не принимал участия в следствии над христианами, поэтому я не знаю, что и в какой степени заслуживает наказания, до каких пределов следует вести расследование. Я немало колебался по поводу того, следует ли принимать во внимание возраст, или не делать никакого различия между юными и зрелыми по возрасту людьми; должен ли я прощать за раскаяние, или же, раз человек уже был
558
христианином, то отречение не должно помочь ему; наказывать ли за само имя христианина, помимо вопроса о преступных деяниях, или же наказанию подлежат лишь преступления, связанные с этим именем. Пока я поступал следующим образом с теми, на которых мне доносили, что они христиане. Я спрашивал их самих, христиане ли они; если ответ получался утвердительный, я спрашивал в другой и в третий раз, грозя наказанием; упорствующих я приказывал привлекать к ответственности, потому что одно было для меня вне сомнения: каково бы ни было само по себе преступление, в котором они признавались, упрямство и непреклонное упорство во всяком случае заслуживает наказания. Было несколько человек, предавшихся подобному же безумию, которых я назначил к отправлению в Рим, ввиду того, что они римские граждане. Вскоре, по мере хода процесса, оказалось, как это всегда бывает, что преступление разветвлялось, что существует несколько категорий преступников. Кроме того, был получен безымянный донос, в котором назывались многие другие лица. Некоторые отрицали свою принадлежность к числу христиан; я счел возможным отпустить их, после того как они вслед за мной призывали богов и с вином и ладаном молились на твое изображение, которое я велел принести для этой цели вместе с изображениями божеств, и после того как они помимо этого проклинали Христа, — все это такие поступки, которых, по их словам, никогда не сделали бы настоящие христиане. Другие из указанных в доносе признавались, что они христиане, но вскоре стали отрекаться от этого, говоря, что они, правда, были христианами, но перестали ими быть теперь, одни вот уже три года, другие еще раньше, некоторые уже лет двадцать. Все они точно так же преклонялись твоему изображению и статуям богов и прокляли Христа. Они утверждали также, что единственная их вина или заблуждение заключалось в том, что они собирались в назначенный день до восхода солнца, поочередно пели гимн Христу, как Богу, и связывали себя клятвой не для какого-нибудь преступления, а, наоборот, обещая не совершать воровства, грабежа, прелюбодеяния, не нарушать данного обещания, не утаивать доверенного имущества. Совершив это, они, по их словам, расходились, потом опять собирались для принятия трапезы, впрочем скромной и невинной; но даже и это они перестали делать после моего эдикта, которым я воспрещал образование каких бы то ни было обществ, согласно твоему приказанию. Мне показалось необходимым пытками выведать истину у двух служанок, которые назывались у них служительницами (диаконисами). В результате я нашел лишь громадное, извращенное суеверие. Вследствие этого я отложил расследование и прибегаю к твоему совету. Дело мне показалось достойным совещания ввиду многочисленности тех, кто в нем замешан. Громадное число людей обоего пола, всякого возраста и всякого звания подвергаются и подвергнутся еще этой опасности.
559
Зараза этого суеверия охватила не только города, но и села, деревни: по-видимому, еще можно остановить и поправить дело. Так, уже заметно усиленное посещение забытых было храмов, в которых совершаются после долгого перерыва торжественные службы, мясо жертвенных животных опять выставляется на продажу, а до сих пор редко кто покупал его. Отсюда легко заключить, сколько можно было бы вернуть людей, если бы давать место раскаянию.
Ответ Траяна
Ты поступал должным образом, мой Секунд, при расследовании дела тех, на которых доносили тебе как на христиан. Нельзя в таких случаях установить раз навсегда определенной формулы. Не надо разыскивать их: если о них донесут и удастся уличить их, надо подвергать их наказанию, руководясь, однако, тем, что раскаяние снимает вину с обвиняемого, какие бы ни лежали на нем подозрения, если он станет отрицать свою принадлежность к христианам, подтверждая свое уверение делом, т. е. поклонением нашим богам. Безымянные доносы не должны приниматься во внимание ни при каких обвинениях. Это очень плохой пример, не надо его держаться в наш век.
(Плиний Младший, Письма, 96—97).
Я принял за правило обращаться к тебе во всех случаях, возбуждающих мое сомнение. Да и в самом деле, кто лучше тебя может побороть мои колебания или наставить меня в моем незнании? Я никогда не принимал участия в следствии над христианами, поэтому я не знаю, что и в какой степени заслуживает наказания, до каких пределов следует вести расследование. Я немало колебался по поводу того, следует ли принимать во внимание возраст, или не делать никакого различия между юными и зрелыми по возрасту людьми; должен ли я прощать за раскаяние, или же, раз человек уже был
558
христианином, то отречение не должно помочь ему; наказывать ли за само имя христианина, помимо вопроса о преступных деяниях, или же наказанию подлежат лишь преступления, связанные с этим именем. Пока я поступал следующим образом с теми, на которых мне доносили, что они христиане. Я спрашивал их самих, христиане ли они; если ответ получался утвердительный, я спрашивал в другой и в третий раз, грозя наказанием; упорствующих я приказывал привлекать к ответственности, потому что одно было для меня вне сомнения: каково бы ни было само по себе преступление, в котором они признавались, упрямство и непреклонное упорство во всяком случае заслуживает наказания. Было несколько человек, предавшихся подобному же безумию, которых я назначил к отправлению в Рим, ввиду того, что они римские граждане. Вскоре, по мере хода процесса, оказалось, как это всегда бывает, что преступление разветвлялось, что существует несколько категорий преступников. Кроме того, был получен безымянный донос, в котором назывались многие другие лица. Некоторые отрицали свою принадлежность к числу христиан; я счел возможным отпустить их, после того как они вслед за мной призывали богов и с вином и ладаном молились на твое изображение, которое я велел принести для этой цели вместе с изображениями божеств, и после того как они помимо этого проклинали Христа, — все это такие поступки, которых, по их словам, никогда не сделали бы настоящие христиане. Другие из указанных в доносе признавались, что они христиане, но вскоре стали отрекаться от этого, говоря, что они, правда, были христианами, но перестали ими быть теперь, одни вот уже три года, другие еще раньше, некоторые уже лет двадцать. Все они точно так же преклонялись твоему изображению и статуям богов и прокляли Христа. Они утверждали также, что единственная их вина или заблуждение заключалось в том, что они собирались в назначенный день до восхода солнца, поочередно пели гимн Христу, как Богу, и связывали себя клятвой не для какого-нибудь преступления, а, наоборот, обещая не совершать воровства, грабежа, прелюбодеяния, не нарушать данного обещания, не утаивать доверенного имущества. Совершив это, они, по их словам, расходились, потом опять собирались для принятия трапезы, впрочем скромной и невинной; но даже и это они перестали делать после моего эдикта, которым я воспрещал образование каких бы то ни было обществ, согласно твоему приказанию. Мне показалось необходимым пытками выведать истину у двух служанок, которые назывались у них служительницами (диаконисами). В результате я нашел лишь громадное, извращенное суеверие. Вследствие этого я отложил расследование и прибегаю к твоему совету. Дело мне показалось достойным совещания ввиду многочисленности тех, кто в нем замешан. Громадное число людей обоего пола, всякого возраста и всякого звания подвергаются и подвергнутся еще этой опасности.
559
Зараза этого суеверия охватила не только города, но и села, деревни: по-видимому, еще можно остановить и поправить дело. Так, уже заметно усиленное посещение забытых было храмов, в которых совершаются после долгого перерыва торжественные службы, мясо жертвенных животных опять выставляется на продажу, а до сих пор редко кто покупал его. Отсюда легко заключить, сколько можно было бы вернуть людей, если бы давать место раскаянию.
Ответ Траяна
Ты поступал должным образом, мой Секунд, при расследовании дела тех, на которых доносили тебе как на христиан. Нельзя в таких случаях установить раз навсегда определенной формулы. Не надо разыскивать их: если о них донесут и удастся уличить их, надо подвергать их наказанию, руководясь, однако, тем, что раскаяние снимает вину с обвиняемого, какие бы ни лежали на нем подозрения, если он станет отрицать свою принадлежность к христианам, подтверждая свое уверение делом, т. е. поклонением нашим богам. Безымянные доносы не должны приниматься во внимание ни при каких обвинениях. Это очень плохой пример, не надо его держаться в наш век.
(Плиний Младший, Письма, 96—97).
Нападки язычника на христиан
Спойлер (раскрыть)
Христиане узнают друг друга по особым таинственным знакам; они начинают любить друг друга, еще не успев хорошо познакомиться; временами сюда примешивается также распущенность, возведенная на степень религии: они называют друг друга без различия братьями и сестрами, так что обыкновенное прелюбодеяние превращается у них прямо в кровосмесительство, благодаря тому, что они прибегают к этому священному имени. Так это пустое и безумное суеверие тщеславится своими преступлениями. Не будь в этом правды, едва ли чуткая народная молва стала бы передавать про них такие ужасные вещи. Я слышал, что они боготворят голову позорнейшего животного, осла, которая становится в их глазах священной, благодаря какому-то нелепому предрассудку: достойная религия, прямо созданная для таких нравов!.. Не знаю, может быть, это и ложные сведения, во всяком случае, однако, вызванные их таинственными ночными обрядами. Впрочем, когда им приписывают поклонение человеку, понесшему высшее наказание за свое преступление, и то, что в их церемониях участвует дерево креста, то этим воздвигают
560
для них совершенно подходящие алтари: они молятся на то, чего сами заслуживают.
Процедура приема новых последователей столько же общеизвестна, сколько гнусна. Перед лицом, подлежащим приему, кладут ребенка, покрытого тестом, чтобы обмануть непосвященных. Новичка приглашают бить по поверхности теста; с виду это вполне невинная вещь, а ребенок убивается таким образом слепыми, скрытыми ударами. После этого они жадно лижут кровь, распределяют между собой члены ребенка. Эта жертва связывает их. Сознание общего преступления налагает на них невольное молчание.
Известно также, как они устраивают пиры. В торжественный день собираются на пиршество люди обоего пола и всякого возраста, со всеми детьми, сестрами, матерями. После обильного пиршества, когда присутствующие уже подвыпили, здесь происходит следующее: к светильнику привязывают собаку; бросая ей кусок, ее заставляют делать попытки выпрыгнуть за пределы, допускаемые веревкой. Светильник опрокидывается, и присутствующие, отделавшись от неудобного освещения, в темноте предаются невыразимым безобразиям. Что это так, видно уже из того, что их религия отличается таинственностью. В самом деле, почему они так усердно стараются скрыть предметы своего культа, когда правда всегда любит свет, и только преступное скрывается? Почему нет у них алтарей, храмов, известных изображений их божества, почему они никогда не говорят публично, не собираются открыто, если то, чему они втайне поклоняются, не достойно наказания или стыда? Откуда он взялся, кто этот их единый Бог, покинутый, гонимый, которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство, не знает даже римское суеверие? Одно только презренное племя иудеев почитало этого Бога, но оно, по крайней мере, делало это открыто, имея для этого храмы, алтари, жертвоприношения, церемонии. Да и то, нет теперь у этого их Бога никакой силы и власти, потому что и сам он, и племя, его почитающее, в плену у римских богов... Вы сами говорите, что большая, лучшая часть вас нуждается, страдает от холода, тяжелой работы, голода, и Бог ваш допускает это, не обращает на это никакого внимания, не желает или не хочет помочь своим: значит, он либо бессилен, либо несправедлив... Угрозы, мучения, пытки — вот ваша теперешняя участь. Вам приходится не молиться на кресты, а подвергаться распятию на них, приходится гореть теперь на огне, который вы предсказываете и которого так боитесь. Что же это за Бог, который может помочь воскресающим и не может поддержать живых? Разве римляне и без вашего Бога не господствуют, не владеют всем миром и вами? А вы тем временем, вечно подозреваемые, беспокойные, воздерживаетесь от дозволенных удовольствий, не посещаете зрелищ, не участвуете в процессиях, сторонитесь общественных пиршеств, священных зрелищ и, словно боясь отрицаемых вами богов, не
561
прикасаетесь к жертвенному мясу и к возлияниям, совершаемым на алтарях. Вы не украшаете головы цветами, не холите тела притираниями: пахучие вещества вы приберегаете для похорон, венков не кладете даже на мертвых, бледные, трепещущие, вы достойны сожаления. Таким образом вы, несчастные, не воскреснете и в то же время и не живете. Если есть в вас хоть сколько-нибудь благоразумия и правдивости, бросьте вы витание в поднебесье и отыскивание тайных судеб мира: пусть лучше глядят себе под ноги эти неученые люди, необразованные, грубые, одичалые, люди, которым не дано понимание человеческих дел, а тем более отказано в рассуждении о божественных делах.
(Минуций Феликс, Октавий, гл. 9—12) [1].
__________
[1] Минуций Феликс — христианский писатель III-го века; родом он был из Африки, но жил в Риме, где занимался адвокатской деятельностью. Настоящий оhttps://imtw.ru/index.php?showtopic=8593&st=15&#entry651115трывок взят из его диалога Octavius, в котором он излагает ходячие обвинения язычников против христиан и искусно опровергает их. — Ред.
560
для них совершенно подходящие алтари: они молятся на то, чего сами заслуживают.
Процедура приема новых последователей столько же общеизвестна, сколько гнусна. Перед лицом, подлежащим приему, кладут ребенка, покрытого тестом, чтобы обмануть непосвященных. Новичка приглашают бить по поверхности теста; с виду это вполне невинная вещь, а ребенок убивается таким образом слепыми, скрытыми ударами. После этого они жадно лижут кровь, распределяют между собой члены ребенка. Эта жертва связывает их. Сознание общего преступления налагает на них невольное молчание.
Известно также, как они устраивают пиры. В торжественный день собираются на пиршество люди обоего пола и всякого возраста, со всеми детьми, сестрами, матерями. После обильного пиршества, когда присутствующие уже подвыпили, здесь происходит следующее: к светильнику привязывают собаку; бросая ей кусок, ее заставляют делать попытки выпрыгнуть за пределы, допускаемые веревкой. Светильник опрокидывается, и присутствующие, отделавшись от неудобного освещения, в темноте предаются невыразимым безобразиям. Что это так, видно уже из того, что их религия отличается таинственностью. В самом деле, почему они так усердно стараются скрыть предметы своего культа, когда правда всегда любит свет, и только преступное скрывается? Почему нет у них алтарей, храмов, известных изображений их божества, почему они никогда не говорят публично, не собираются открыто, если то, чему они втайне поклоняются, не достойно наказания или стыда? Откуда он взялся, кто этот их единый Бог, покинутый, гонимый, которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство, не знает даже римское суеверие? Одно только презренное племя иудеев почитало этого Бога, но оно, по крайней мере, делало это открыто, имея для этого храмы, алтари, жертвоприношения, церемонии. Да и то, нет теперь у этого их Бога никакой силы и власти, потому что и сам он, и племя, его почитающее, в плену у римских богов... Вы сами говорите, что большая, лучшая часть вас нуждается, страдает от холода, тяжелой работы, голода, и Бог ваш допускает это, не обращает на это никакого внимания, не желает или не хочет помочь своим: значит, он либо бессилен, либо несправедлив... Угрозы, мучения, пытки — вот ваша теперешняя участь. Вам приходится не молиться на кресты, а подвергаться распятию на них, приходится гореть теперь на огне, который вы предсказываете и которого так боитесь. Что же это за Бог, который может помочь воскресающим и не может поддержать живых? Разве римляне и без вашего Бога не господствуют, не владеют всем миром и вами? А вы тем временем, вечно подозреваемые, беспокойные, воздерживаетесь от дозволенных удовольствий, не посещаете зрелищ, не участвуете в процессиях, сторонитесь общественных пиршеств, священных зрелищ и, словно боясь отрицаемых вами богов, не
561
прикасаетесь к жертвенному мясу и к возлияниям, совершаемым на алтарях. Вы не украшаете головы цветами, не холите тела притираниями: пахучие вещества вы приберегаете для похорон, венков не кладете даже на мертвых, бледные, трепещущие, вы достойны сожаления. Таким образом вы, несчастные, не воскреснете и в то же время и не живете. Если есть в вас хоть сколько-нибудь благоразумия и правдивости, бросьте вы витание в поднебесье и отыскивание тайных судеб мира: пусть лучше глядят себе под ноги эти неученые люди, необразованные, грубые, одичалые, люди, которым не дано понимание человеческих дел, а тем более отказано в рассуждении о божественных делах.
(Минуций Феликс, Октавий, гл. 9—12) [1].
__________
[1] Минуций Феликс — христианский писатель III-го века; родом он был из Африки, но жил в Риме, где занимался адвокатской деятельностью. Настоящий оhttps://imtw.ru/index.php?showtopic=8593&st=15&#entry651115трывок взят из его диалога Octavius, в котором он излагает ходячие обвинения язычников против христиан и искусно опровергает их. — Ред.
Защита христиан Тертуллианом
Спойлер (раскрыть)
Связанные единой верой, единым учением и единой надеждой, мы составляем одно целое. Мы собираемся с целью молиться Богу; мы составляем священный заговор, и насилие, которое мы производим над Богом, Ему только приятно. Мы молимся за императоров, за их служителей, за властей, за сохранение существующего порядка, за покой и благоденствие мира. Мы собираемся и читаем священное Писание, где, сообразно с обстоятельствами, мы то находим указания для будущего, то сопоставляем только что минувшие события с тем, что нам было предсказано. Это святое слово питает нашу веру, поднимает надежду, укрепляет нашу уверенность, воспитывает дисциплину, внедряя в нас правила. Здесь происходят у нас увещания и исправления, здесь налагаются взыскания во имя Божие. Так как мы веруем в присутствие Бога среди нас, то произнесенные приговоры получают высокий авторитет: и по отношению к будущему небесному суду является ужасным предосуждением, когда кого-нибудь в наказание отлучают от общих молитв, от наших собраний и от участия в святых обрядах.
Заведуют этими собраниями старики; они достигают этой чести не деньгами, а испытанной добродетелью; ибо божественное не покупается деньгами; и если у нас есть что-нибудь, похожее на сокровище, то это деньги, которые собираются без оскорбления религии и не ценой ее. Каждый делает для этой цели «скромное приношение в
562
начале месяца или когда захочет, но всегда по собственному желанию и по мере возможности; никого к тому не принуждают; нет ничего свободнее этой подати. Сокровище это является даром благочестия; его не тратят зря на пирушки, а употребляют на пропитание или погребение бедных, на поддержку неимущих сирот, удрученных старостью слуг, несчастных, потерпевших кораблекрушение. Если христиан принуждают к работам в рудниках, отправляют в ссылку или держат в тюрьме единственно за божье дело, они получают поддержку от той религии, которую исповедуют.
Нашим трапезам вы приписываете преступный и расточительный характер... Но уже самое название, которое мы даем им, показывает, что это такое. Мы называем их agaph; это греческое слово, означающее милость, любовь. Мы поддерживаем этим бедных, но не так, как вы своих паразитов, которые хвастают тем, что для желудка продали свою свободу, и кормятся ценою тысячи унижений: мы принимаем бедняков как людей, на которых сам Бог с любовью останавливает свой взор. Вы видите, насколько благородным и похвальным побуждением вызваны наши трапезы: все, что происходит за этими трапезами, отвечает такому побуждению, все здесь освящено религией. Не допускается ничего низменного, нескромного; за стол садятся не раньше, как совершив предварительно молитву к Богу. Едят лишь столько, сколько нужно для утоления голода; разговаривают как люди, знающие, что их слушает Бог. После того как все умоют руки и зажгут светильники, каждый приглашается спеть гимн, заимствованный из священного Писания, или гимн собственного сочинения, и тут-то обнаруживается, если кто-либо выпил лишнее. Трапеза заканчивается, как она и началась, молитвою. После этого все расходятся не как шайка разбойников, не как отряд грабителей и не как компания гуляк, но скромно и сдержанно, словно выходят из школы добродетели, а не из-за трапезы.
Говорят, что мы бесполезны для общества. Может ли это быть? Мы живем вместе с вами; у нас та же пища, то же одеяние, те же житейские нужды. Мы не удаляемся жить в леса, мы не избегаем сношений с людьми. Во всем, что нас окружает, мы находим только побуждение к тому, чтобы благословлять Бога, нашего Господа и Творца. Точно так же мы ничего не отвергаем из созданного им; мы остерегаемся только излишеств и злоупотреблений. Мы не можем не встречаться с вами на ваших площадях, рынках, в банях, лавках, складах, харчевнях, ярмарках, во всех местах, куда зовут человека его жизненные потребности. Мы плаваем на море, носим оружие, обрабатываем землю, мы ведем с вами торговлю точно так же, как и вы. Мы занимаемся теми же ремеслами, и рабочие у нас с вами те же самые. Я поэтому не понимаю, как мы можем казаться вам бесполезными, потому что мы ведем с вами одинаковый образ жизни.
563
Если я не участвую в ваших церемониях, то от этого я нисколько не перестаю быть человеком. Я не хожу купаться при солнечном закате во время Сатурналий, для того чтобы не потерять ночи, когда потерян уже день; однако, я не бросаю купанья, но делаю это в более удобное для меня время, чтобы кровь не застывала окончательно; я успею еще сделаться холодным и бескровным, когда меня выкупают после моей смерти. Я не участвую в публичных пиршествах во время празднеств Бахуса; но, где бы я ни питался, пища моя одинакова с вашей. Я не покупаю венков из цветов, но я покупаю цветы, и какое вам дело до того, чтб я из них делаю? Я люблю их больше, когда они не связаны вместе, когда они не представляют собой ни венка, ни букета. Если же они связаны в венок, то я ограничиваюсь тем, что наслаждаюсь их запахом, и, кажется, я могу обидеть этим разве только людей, у которых обоняние сидит в волосах. Мы не посещаем зрелищ; но, если мне хочется того, что продается там, я охотнее покупаю это в лавке у торговцев. Мы не покупаем фимиама, это правда; если арабы жалуются на это, то за то жители Савы расскажут вам, что они продают нам, для похорон наших покойников, гораздо более дорогие ароматические вещества и в гораздо большем количестве, чем тратите их вы на своих богов. Во всяком случае, говорите вы, очевидно, что доходы храмов падают с каждым днем. Не можем же мы удовлетворить всех нищенствующих людей и богов; притом, мы думаем, что следует давать только тем, кто просит: пусть Юпитер протянет руку, и мы подадим ему. Впрочем, мы тратим на подаяние на улицах больше, чем вы тратите на приношения в храмах. Что касается других повинностей, то, кажется, фиск не может пожаловаться на христиан. В то время как вы обманываете государство своими ложными показаниями, мы платим свои повинности с такой же щепетильностью, как и свои частные долги.
Я готов, однако, признать, что есть люди, имеющие основание думать, что с христиан ничего не возьмешь. Но кто же эти люди? Распутники, убийцы, отравители, маги, гадатели, ворожеи, астрологи. А разве же, на самом деле, не велика заслуга в том, чтобы не давать никакого заработка подобным людям? Предполагая даже, что наша религия приносит вам какой-нибудь убыток, разве вы ни во что не ставите то, что среди вас есть люди, которые молятся за вас истинному Богу, и которых вам нечего бояться? Вы каждый день судите столько обвиняемых, которых приводят к вам в цепях, вы осуждаете столько виновных всякого рода, — убийц, мошенников, клятвопреступников, соблазнителей; я призываю вас во свидетели: есть ли среди них хоть один христианин? Тюрьмы переполнены все вашими, рудники наполнены их стонами; мясом вашим питаются дикие звери; среди ваших ведь набирают кучи преступников, предназначенные для борьбы на арене. Среди них нет ни одного христианина, да если, впрочем, и найдется такой виноватый, то он уже больше не христианин. И в этом нет ничего удивительного,
564
потому что невинность у нас необходимое условие. Невинность мы заимствуем у самого Бога, мы ее отлично знаем, потому что узнали о ней от совершеннейшего из учителей, и мы верно сохраняем ее, потому что она предписана нам судьей, которого нельзя не слушаться...
Если бы наши верования были даже нелепостью, то они ведь никому не приносят зла. Следовательно, вы должны были бы поставить их рядом со всеми теми пустыми и сказочными мнениями, которых вы не преследуете, потому что они безобидны. Допуская даже, что они заслуживают наказания, наказывайте их так, как они того заслуживают, т. е. насмешкой, а не мечом, огнем, распятием или дикими зверями. Но, скажете вы, зачем же жаловаться на преследование, когда вы так радуетесь страданиям? Без сомнения, мы любим страдания так, как можно любить войну, которую никто не начинает по своей воле, потому что она опасна, и где все-таки с упорством сражаются. И нам тоже объявляют войну, когда ведут нас на суд, где нам с опасностью для жизни приходится бороться за правду; и эта война заканчивается победой, потому что мы получаем награду за сражение, т. е. становимся угодными Богу и приобретаем жизнь вечную. Правда, мы лишаемся жизни, но уже получив то, чего мы желали, и через это наше пленение является освобождением, наша смерть — победой. Сколько хотите давайте нам презрительных прозвищ по поводу того, что вы вешаете нас на виселицы и сжигаете вместе с виноградными лозами; это наши трофеи, наше убранство, наша триумфальная колесница. Побежденные нами, естественно, не любят нас; вот они и называют нас бешеными и отчаянными. Однако это бешенство и это отчаяние, когда они вызваны желанием человеческой славы, сходят у вас за геройские поступки... А христианина вы считаете безумцем, когда он надеется получить от Бога истинное воскрешение, пострадав за Него. Продолжайте же осуждать нас, распинать, подвергать пыткам, уничтожать; ваша несправедливость служит доказательством нашей невинности, и вот ради чего Бог допускает наше преследование. Ваши жестокости служат лишним средством привлечения к нашей религии. Наше число растет по мере того, как вы скашиваете нас: кровь христиан является плодоносным семенем.
(Тертуллиан, Апологетика, 39, 42, 43, 44, 45, 49, 50).
Заведуют этими собраниями старики; они достигают этой чести не деньгами, а испытанной добродетелью; ибо божественное не покупается деньгами; и если у нас есть что-нибудь, похожее на сокровище, то это деньги, которые собираются без оскорбления религии и не ценой ее. Каждый делает для этой цели «скромное приношение в
562
начале месяца или когда захочет, но всегда по собственному желанию и по мере возможности; никого к тому не принуждают; нет ничего свободнее этой подати. Сокровище это является даром благочестия; его не тратят зря на пирушки, а употребляют на пропитание или погребение бедных, на поддержку неимущих сирот, удрученных старостью слуг, несчастных, потерпевших кораблекрушение. Если христиан принуждают к работам в рудниках, отправляют в ссылку или держат в тюрьме единственно за божье дело, они получают поддержку от той религии, которую исповедуют.
Нашим трапезам вы приписываете преступный и расточительный характер... Но уже самое название, которое мы даем им, показывает, что это такое. Мы называем их agaph; это греческое слово, означающее милость, любовь. Мы поддерживаем этим бедных, но не так, как вы своих паразитов, которые хвастают тем, что для желудка продали свою свободу, и кормятся ценою тысячи унижений: мы принимаем бедняков как людей, на которых сам Бог с любовью останавливает свой взор. Вы видите, насколько благородным и похвальным побуждением вызваны наши трапезы: все, что происходит за этими трапезами, отвечает такому побуждению, все здесь освящено религией. Не допускается ничего низменного, нескромного; за стол садятся не раньше, как совершив предварительно молитву к Богу. Едят лишь столько, сколько нужно для утоления голода; разговаривают как люди, знающие, что их слушает Бог. После того как все умоют руки и зажгут светильники, каждый приглашается спеть гимн, заимствованный из священного Писания, или гимн собственного сочинения, и тут-то обнаруживается, если кто-либо выпил лишнее. Трапеза заканчивается, как она и началась, молитвою. После этого все расходятся не как шайка разбойников, не как отряд грабителей и не как компания гуляк, но скромно и сдержанно, словно выходят из школы добродетели, а не из-за трапезы.
Говорят, что мы бесполезны для общества. Может ли это быть? Мы живем вместе с вами; у нас та же пища, то же одеяние, те же житейские нужды. Мы не удаляемся жить в леса, мы не избегаем сношений с людьми. Во всем, что нас окружает, мы находим только побуждение к тому, чтобы благословлять Бога, нашего Господа и Творца. Точно так же мы ничего не отвергаем из созданного им; мы остерегаемся только излишеств и злоупотреблений. Мы не можем не встречаться с вами на ваших площадях, рынках, в банях, лавках, складах, харчевнях, ярмарках, во всех местах, куда зовут человека его жизненные потребности. Мы плаваем на море, носим оружие, обрабатываем землю, мы ведем с вами торговлю точно так же, как и вы. Мы занимаемся теми же ремеслами, и рабочие у нас с вами те же самые. Я поэтому не понимаю, как мы можем казаться вам бесполезными, потому что мы ведем с вами одинаковый образ жизни.
563
Если я не участвую в ваших церемониях, то от этого я нисколько не перестаю быть человеком. Я не хожу купаться при солнечном закате во время Сатурналий, для того чтобы не потерять ночи, когда потерян уже день; однако, я не бросаю купанья, но делаю это в более удобное для меня время, чтобы кровь не застывала окончательно; я успею еще сделаться холодным и бескровным, когда меня выкупают после моей смерти. Я не участвую в публичных пиршествах во время празднеств Бахуса; но, где бы я ни питался, пища моя одинакова с вашей. Я не покупаю венков из цветов, но я покупаю цветы, и какое вам дело до того, чтб я из них делаю? Я люблю их больше, когда они не связаны вместе, когда они не представляют собой ни венка, ни букета. Если же они связаны в венок, то я ограничиваюсь тем, что наслаждаюсь их запахом, и, кажется, я могу обидеть этим разве только людей, у которых обоняние сидит в волосах. Мы не посещаем зрелищ; но, если мне хочется того, что продается там, я охотнее покупаю это в лавке у торговцев. Мы не покупаем фимиама, это правда; если арабы жалуются на это, то за то жители Савы расскажут вам, что они продают нам, для похорон наших покойников, гораздо более дорогие ароматические вещества и в гораздо большем количестве, чем тратите их вы на своих богов. Во всяком случае, говорите вы, очевидно, что доходы храмов падают с каждым днем. Не можем же мы удовлетворить всех нищенствующих людей и богов; притом, мы думаем, что следует давать только тем, кто просит: пусть Юпитер протянет руку, и мы подадим ему. Впрочем, мы тратим на подаяние на улицах больше, чем вы тратите на приношения в храмах. Что касается других повинностей, то, кажется, фиск не может пожаловаться на христиан. В то время как вы обманываете государство своими ложными показаниями, мы платим свои повинности с такой же щепетильностью, как и свои частные долги.
Я готов, однако, признать, что есть люди, имеющие основание думать, что с христиан ничего не возьмешь. Но кто же эти люди? Распутники, убийцы, отравители, маги, гадатели, ворожеи, астрологи. А разве же, на самом деле, не велика заслуга в том, чтобы не давать никакого заработка подобным людям? Предполагая даже, что наша религия приносит вам какой-нибудь убыток, разве вы ни во что не ставите то, что среди вас есть люди, которые молятся за вас истинному Богу, и которых вам нечего бояться? Вы каждый день судите столько обвиняемых, которых приводят к вам в цепях, вы осуждаете столько виновных всякого рода, — убийц, мошенников, клятвопреступников, соблазнителей; я призываю вас во свидетели: есть ли среди них хоть один христианин? Тюрьмы переполнены все вашими, рудники наполнены их стонами; мясом вашим питаются дикие звери; среди ваших ведь набирают кучи преступников, предназначенные для борьбы на арене. Среди них нет ни одного христианина, да если, впрочем, и найдется такой виноватый, то он уже больше не христианин. И в этом нет ничего удивительного,
564
потому что невинность у нас необходимое условие. Невинность мы заимствуем у самого Бога, мы ее отлично знаем, потому что узнали о ней от совершеннейшего из учителей, и мы верно сохраняем ее, потому что она предписана нам судьей, которого нельзя не слушаться...
Если бы наши верования были даже нелепостью, то они ведь никому не приносят зла. Следовательно, вы должны были бы поставить их рядом со всеми теми пустыми и сказочными мнениями, которых вы не преследуете, потому что они безобидны. Допуская даже, что они заслуживают наказания, наказывайте их так, как они того заслуживают, т. е. насмешкой, а не мечом, огнем, распятием или дикими зверями. Но, скажете вы, зачем же жаловаться на преследование, когда вы так радуетесь страданиям? Без сомнения, мы любим страдания так, как можно любить войну, которую никто не начинает по своей воле, потому что она опасна, и где все-таки с упорством сражаются. И нам тоже объявляют войну, когда ведут нас на суд, где нам с опасностью для жизни приходится бороться за правду; и эта война заканчивается победой, потому что мы получаем награду за сражение, т. е. становимся угодными Богу и приобретаем жизнь вечную. Правда, мы лишаемся жизни, но уже получив то, чего мы желали, и через это наше пленение является освобождением, наша смерть — победой. Сколько хотите давайте нам презрительных прозвищ по поводу того, что вы вешаете нас на виселицы и сжигаете вместе с виноградными лозами; это наши трофеи, наше убранство, наша триумфальная колесница. Побежденные нами, естественно, не любят нас; вот они и называют нас бешеными и отчаянными. Однако это бешенство и это отчаяние, когда они вызваны желанием человеческой славы, сходят у вас за геройские поступки... А христианина вы считаете безумцем, когда он надеется получить от Бога истинное воскрешение, пострадав за Него. Продолжайте же осуждать нас, распинать, подвергать пыткам, уничтожать; ваша несправедливость служит доказательством нашей невинности, и вот ради чего Бог допускает наше преследование. Ваши жестокости служат лишним средством привлечения к нашей религии. Наше число растет по мере того, как вы скашиваете нас: кровь христиан является плодоносным семенем.
(Тертуллиан, Апологетика, 39, 42, 43, 44, 45, 49, 50).